Моррис Уэст - Адвокат дьявола

Блейза Мередита тронула доброта и заботливость Аурелио.

– Я больной человек, ваша светлость. Внезапно мне стало очень одиноко. Но у вас я почувствовал себя как дома. Благодарю вас.

– Все мы братья большой семьи, – мягко ответил епископ. – Но, будучи холостяками, мы становимся эгоистами и затворниками. Я рад, что могу вам помочь. Доброй ночи… и хороших снов.

Оставшись один в просторной, залитый лунным светом комнате для гостей, Блейз Мередит готовился к ночи. Как она пройдет, он знал заранее. Он будет лежать до полуночи, пока не придет сон, чуткий и беспокойный. А проснется еще до зари, с первым криком петухов, со сведенным болью животом, с привкусом крови и желчи во рту. Доплетется до туалета, его вырвет, затем он примет обезболивающее и вернется в постель, чтобы перед восходом солнца заснуть еще на час, максимум – на два. Сон не освежит его, но добавит сил, позволит продержаться еще один день.

Разные страхи обуревали Мередита: ужас смерти, страх за медленное угасание, боязнь невидимого, почитаемого им Бога, суд которого ждал его в ближайшем будущем. Он не мог ускользнуть от них, забывшись глубоким сном, не мог отогнать молитвой, ибо молитва не уменьшала боли.

И сегодня, несмотря на усталость, он не торопился лечь в постель. Разделся, натянул пижаму, сунул ноги в шлепанцы, накинул халат и вышел на балкон.

Высоко над долиной висела луна – серебряный шар в бездонном небе. Холодным светом блестели апельсиновые деревья, сверкали листья олив. Ниже, гладь воды за бревенчатой плотиной, отражала бесчисленные звезды. Горы, как часовые, окружавшие долину, казалось, охраняли ее от хаоса столетий.

Блейз Мередит смотрел на долину и ему нравилось то, что он видел, нравился человек, обративший мечту в явь. Не хлебом единым живы люди, но прожить без него они не в силах. Монахи поняли это еще в древности. Они ставили крест посреди пустыни, а затем сажали пшеницу и фруктовые деревья, чтобы символ веры высился среди зеленого царства. Лучше других они знали, что плоть и душа в человеке неразделимы, причем душа может проявлять себя лишь через тело. Когда плоть болеет, страдает и душа. Человек – думающее растение, и очень важно, чтобы оно крепко укоренилось в плодородной почве, обильно политое водой и согретое солнцем.

Аурелио, епископ Валенты, был прагматиком, но христианским прагматиком. Он продолжал древнейшую, наиболее понятную традицию церкви: земля и трава, деревья и животные – результат того же акта творения, благодаря которому появился и сам человек. Они несут в себе добро, совершенны по своей природе, как и законы естественного развития и увядания. Только неправильные действия человека могут испортить их, превратив в орудия зла. Отсюда, посадить дерево – богоугодное деяние. А тот, кто разбивает сад на бесплодной земле, вносит посильную лепту в акт сознания. Научить же других людей всему этому, все одно, что дать им возможность принять участие в осуществлении божественного замысла… И тем не менее служители церкви в большинстве своем с подозрением смотрели на Аурелио, епископа Валенты.

Толерантность. В этом отчасти состояло таинство церкви: она могла удерживать в органичном единстве таких гуманистов, как Маротта, формалистов, как Блейз Мередит, и дураков вроде калабрийского священника, ехавшего с ним в поезде, реформаторов, бунтарей и пуританских конформистов, увлеченных политикой пап, монахинь – сестер милосердия, охочих до мирских благ священников и набожных антиклерикалов. Она требовала безусловного согласия с догматами веры и допускала самые невероятные нарушения установленного порядка.

Церковь навязывала бедность верующим, но играла на валютных и фондовых биржах через банк Ватикана. Проповедовала отрешенность от мира, но скупала недвижимость, как любая другая частная компания. Прощала прелюбодеяние и отлучала еретиков. Весьма сурово обходилась со своими реформаторами, но подписывала договоры с теми, кто хотел уничтожить ее. Церковь не сулила легкой жизни, но вступившие в нее желали умереть в ее лоне, и Папа, кардинал или простая прачка с благодарностью приняли бы причастие перед смертью у священника самой захудалой деревушки.

Церковь так и осталась загадкой для Мередита, и сейчас он понимал ее меньше, чем двадцать лет назад, когда стал священником. Это тревожило его. Находясь в полном здравии, он смиренно принимал идею о божественном вмешательстве в человеческие дела. Теперь, когда жизнь медленно покидала его, он отчаянно хватался за простейшие проявления материальной неразрывности – дерево, цветок, водную гладь под лунным светом.

Подул легкий ветерок, стерев звезды с поверхности воды. Мередит задрожал от внезапной прохлады и вернулся в комнату, затворив за собой высокие стеклянные двери. Преклонил колени на аналое под деревянным распятием и начал молиться.

– Pater Noster que es in Coelis…

Но небеса, если они и существовали, не раскрылись перед ним, и умирающий сын не получил ответа от божественного отца.

Доктор Альдо Мейер стоял на пороге своего дома и наблюдал, как деревня медленно просыпается после короткой летней ночи.

Вот старая Нонна Патуччи приоткрыла дверь, подозрительно оглядела пустынную улицу, затрусила на другую сторону мостовой и вылила содержимое ночного горшка через стену, на растущий внизу виноградник. Затем поспешила в дом, с силой захлопнула за собой дверь. Тут же, словно по сигналу, на крыльце появился сапожник Феличи, в майке и брюках, постоял, зевая и почесываясь. Поднимающееся солнце осветило крышу новой больницы Джимелло Маджоре, в двух милях от Джимелло Миноре, по ту сторону долины. Сапожник шумно откашлялся, плюнул на землю и начал раскрывать ставни.

Из дома священника вышла Роза Бензони, в черном платье, толстая, с оплывшей фигурой, и направилась за водой к цистерне. Распахнулось окошко на втором этаже, и отец Ансельмо, с седыми, спутанными волосами, выглянул наружу, словно проверяя, что ждать от грядущего дня.

Следующим проснулся Мартино, кузнец, коренастый, широкогрудый, загорелый до черноты. Он распахнул ворота кузни и начал раздувать мехи. К тому времени, как его молот обрушился на наковальню, зашевелилась уже вся деревня: женщины выливали помойные ведра, голоногие девчонки потянулись к цистерне с большими зелеными бутылями, орущие дети уже играли на мостовой, мужчины отравились к полям и виноградникам с завернутыми в тряпицу куском хлеба и оливками.

Альдо Мейер смотрел на них без любопытства и без злобы, хотя многие отворачивались, проходя мимо его дома. Его не трогала их враждебность, и он не мог представить себя вне этих знакомых образов и звуков: ритмичные удары молота, громыхание запряженной ослом телеги по булыжникам мостовой, пронзительные крики детей, переругивание женщин; виноградники и оливковые рощи, спускающиеся по склону к полям в долине, домишки, облепившие дорогу, уходящую к вилле на вершине, освещенная рассветными лучами процветающая деревня на противоположном склоне долины, где святой творил чудеса на потребу туристов, когда Мария Росси умирала в родах.