Дэниел Истерман - Ночь Седьмой тьмы

За все колена, отцовские и материнские...

Филиус опустил руку в чащу и вынул ее снова, вытягивая пальцы по направлению к первой из сидящих фигур. Его рука была красной и влажной от крови. Легким движением он начертил знак креста на лбу мужчины. Фигура не шевельнулась.

...ancetre et ancetere, Afrique et Afrique;

аи пот de Mait' Cafou, Legba, Baltaza, Miroi...

...предки мужчины и женщины, африканцы и африканки;

во имя мэтра Каррефура, Легбы, Бальтазы, Мируа...

Ни одна из фигур никак не отреагировала на его прикосновения. Теперь, когда Филиус переходил от головы к голове, чертя на лбах кресты толстыми мазками крови, свет падал на них более резко. Анжелина не мигая смотрела на экран; сердце ее сжималось, в животе похолодело, как от снега. Свет колыхнулся. Он скользнул по голой спине танцующего, лег на холодную, сухую кожу немых зрителей. Никто не пошевелился.

И тогда наконец Анжелина поняла, почему они оставались неподвижными, почему глаза их не мигали от яркого света, почему они не пытались вытереть кровь, сбегавшую без помех по их щекам. Теперь она видела это ясно: строгие одеяния, высохшие, спутанные волосы, уродливая, в пятнах кожа. Ни одна из наблюдавших за ритуалом фигур не была живой.

Камера подобралась поближе, непреодолимо влекомая к их посеревшим щекам. Анжелина в ужасе подалась вперед. Некоторые, должно быть, пробыли в земле не менее двух недель, другие, возможно, – лишь несколько часов: румянец, нанесенный искусной рукой художника из похоронного бюро, все еще алел на щеках одной из женщин. Как причудливые восковые куклы, как бумажные чучела, они сидели неподвижно, принимая крестное благословение. Месса для умерших, где вместо вина была кровь.

Камера отдалилась, следуя за Филиусом. Барабан умолк. Жестом жреца Филиус поднял чашу и вылил всю оставшуюся кровь в одном багровом возлиянии. Но Анжелина едва замечала его – ее взгляд был прикован к другому. В углу экрана, едва уловимо, но безошибочно, вторая фигура справа начала поднимать голову.

Воскресенье, 27 сентября

Рик пребывал как бы в вечном состоянии усталости. Никогда раньше он не казался ей таким усталым, таким потухшим, утратившим всякую энергию. То оживление, которое возникло у него вскоре после их возвращения, уже бесследно пропало. Африка выпила из него все соки, работа там оставила его бледным и истощенным. Болезнь, перенесенная им в Локуту, забрала остатки его сил. Или дело было в чем-то еще? Может быть, старые тревоги опять выползли на поверхность? Он теперь ни о чем ей не рассказывал. С тошнотворной привычностью она наблюдала, как он каждый день проходит через их квартиру, мрачный, раздраженный, обеспокоенный.

Он просмотрел видеокассету вместе с ней и с издевкой отмахнулся от увиденного, презрительно смеясь над ее страхами и нетерпеливо морщась. Чья-то шутка, игра, кровь цыпленка и грим – не из-за чего так заводиться. «Посмотри на комнату, – говорил он, – посмотри на мебель. Все на месте, все, как было, никаких следов крови».

Но сам он, как она чувствовала, был на взводе. Анжелина опасалась, что это кончится чем-то серьезным, не просто легким подземным толчком, а настоящим землетрясением, которое бесповоротно оторвет их друг от друга. Как моряк, посматривающий на темнеющее небо, она ощущала внутреннюю дрожь, страшась урагана.

Прошло больше недели. Занятия начались, и первые признаки осени были повсюду. Листья желтели, ветры, которые тонкими, как лезвие ножа, пластами врывались к ним с реки, становились с каждым днем холоднее. Анжелина ходила по наполовину опустевшим улицам, ожидая прихода зимы; ее преследовали образы крови и неуклюжих, угрюмых поз живых мертвецов.

Старые воспоминания зашевелились в ней, истории из ее детской жизни в Порт-о-Пренсе: зомби, и дьябы, и лу-гару - ходячие мертвецы, не выносящие могилы. По ночам в постели ее била дрожь, и в предрассветные часы она в одиночестве читала молитвы, как подросток, пробуждающийся от долгого, беспокойного детского сна. На второй день она выкинула все мясо, которое нашла в морозильнике, упаковку за упаковкой, бледное мясо с полосками сала и в пятнах замерзшей крови. Филиус так и не появился.

Рик каждый день ездил в университет и возвращался вечером, хмурый и неразговорчивый. Она не пыталась подольститься к нему, не видела в этом смысла: каковы бы ни были его проблемы, он не расстанется с ними с легкой душой и не поделится ими за поцелуй. Но она понимала, что что-то было не так, что-то необъяснимое для этого времени года, что наполняло ее душу и разум бессильным страхом.

По утрам она писала, одна в своей комнате, которую называла своей студией, вытянутые, безжизненные картины в безголосых тонах, скудные и унылые изображения картин ее прошлого. После обеда она отправлялась на долгие прогулки к Форт-Грину или Проспект-Парк; но как далеко она ни уходила, ей не удавалось стряхнуть с себя ощущение надвигающейся катастрофы, которое кралось за ней следом, шелестя палой листвой у нее под ногами.

В начале занятий Рик обычно, что называется, «рвался с поводка» в жадном предвкушении еще одного года лекций и семинаров. Он начинал со своих выпускников и постепенно доходил до самой свеженабранной группы первокурсников, намечая проекты, выверяя расписания, заражая всех и каждого добродушным настроением, просто чтобы открыть им глаза на то, какой он классный парень. Каждый год, с постоянством, которое всегда поражало ее, он буквально оживал с холодеющими ветрами и укорачивающимися днями.

Оживал, по крайней мере, для своих студентов. Но от нее он отстранялся, с каждым прошедшим годом чуть больше. Не то чтобы он становился с ней активно неприятным, – по крайней мере, не часто, – никогда не позволял себе грубостей. Просто все больше и больше отдалялся. Когда она говорила с ним, у нее иногда появлялось желание кричать во весь голос, настолько он казался далеко. Он теперь начал мастурбировать, когда она не могла его видеть, в ванной, тайком. К своему смятению, она вдруг осознала, что это ее фактически больше устраивает.

По крайней мере, это было лучше, чем то, что, как правило, приносил каждый новый учебный год. Каждый сентябрь Рик с нетерпением ожидал встречи со свежей партией студенток, просеивая их потом и отбирая одну-две, которых всегда мог рассчитывать трахнуть до Дня Благодарения.

Он никогда не старался держать эти свои интрижки в большом секрете, в последнюю очередь – от нее. Поначалу это представлялось ей своего рода бравадой, этаким криком о помощи. Как последняя дура, она ответила тем, что стала любить его еще больше, предлагая ему себя снова и снова, пока истина наконец не оскалилась всеми своими отвратительными мелкими зубками: он хотел сделать ей больно, и чем чаще она превращала свое тело в награду за его измены, тем большее удовольствие ему доставляла боль, которую он мог ей причинить. Поэтому теперь она держала свое тело при себе и была глубоко уязвлена, когда увидела, что он, судя по всему, остался к этому равнодушным. Или не заметил.