Дэниел Истерман - Ночь Седьмой тьмы

Анжелина пошла на кухню и взяла толстую отвертку из ящика с инструментами в рабочем шкафу. Плоский конец легко вошел в щель между досками. Она надавила на отвертку сбоку, гвозди протестующе заскрипели, Анжелина ощутила шероховатое прикосновение пропитанного кровью дерева, один ноготь сломался.

Вонь, потоком хлынувшая в комнату, была невыносима. Анжелина судорожно сглотнула, борясь со рвотой, изо всех сил прижала руку ко рту. Поднявшись с колен, она пошатываясь добрела до окна и распахнула его. Воздух, ворвавшийся с улицы, был отравлен всего лишь выхлопными газами и промышленными отходами. В комнате позади себя она ощущала яд более древний, более насыщенный.

Отыскав в ящике комода шарф, она повязала его на лицо, плотно закрыв рот и нос, и только после этого вернулась к красному пятну на полу. Стиснув зубы, она твердой рукой вонзила отвертку в узкую щель между двумя следующими досками. Гвозди застонали, вылезая из брусьев. Дыра в полу стала шире. Их квартира находилась на первом этаже: внизу не было ничего, кроме фундамента.

Два года назад, когда они устанавливали новый газовый камин, рабочие подняли несколько досок в этой комнате. Анжелина помнила низкое помещение с кирпичными стенами, меньших размеров, чем погреб, примерно полтора метра в глубину, площадью около двух квадратных метров. Пол был покрыт строительным мусором, в котором рабочие нашли сломанную глиняную трубку и две старые газеты 1890 года.

Света, чтобы заглянуть в отверстие, которое она проделала, было мало. Анжелина чувствовала, что дрожит всем телом: она не хотела туда заглядывать. Но она вспомнила, что выбора у нее нет.

Электрический фонарь, который она обнаружила под раковиной, был почти бесполезен, а запасных батареек в доме не было. Тогда она вспомнила, что Рик хранил на прикроватном столике «Маглайт», которым иногда пользовался, когда читал ночью. Фонарик был маленьким, но давал мощный луч света.

С «Маглайтом» в руке она опустилась на колени рядом с зияющим отверстием. Вонь теперь заполняла всю комнату, застоявшаяся, мерзкая, тошнотворная. Анжелина задержала дыхание и повернула головку фонарика, чтобы включить его. Твердый луч белого света вонзился в темноту.

В первый момент ей показалось, что она смотрит на беспорядочную кучу, вроде кусочков наполовину собранной картонной мозаики. Мало-помалу мешанина цветов, форм и безумных образов с тупыми краями обрела четкие контуры ночного кошмара. В дрожащем свете фонаря очертились сначала ботинок, потом брючная манжета и наконец кисть руки в каких-то дюймах от досок пола. Свет качался из стороны в сторону, как луч прожектора, выхватывающий бомбардировщики из ночного неба. Еще руки, разложившееся лицо, зубы, торчащие в оскале, который уже не прикрывали губы, обнаженные конечности, конечности в одежде, еще лица, еще руки, еще ноги – развал на барахолке смерти, тела, отложенные до поры, как оставленные мечты. Фонарь выскользнул из ослабевших пальцев и беспомощно нырнул в проем.

С трудом поднимаясь на ноги, Анжелина почувствовала подступающую к горлу едкую горечь. Она шатнулась в сторону, сдирая со рта шарф. Ее рвало долго, пока желудок не опустел окончательно. Стоя на четвереньках, она дрожала, судорожно всхлипывая и икая. И все это время в ее мозгу безумным воплем стояла последняя картина, которую ее сознание запечатлело перед тем, как она уронила фонарь: лицо в нескольких дюймах от ее лица, забрызганные кровью щеки, неподвижный взгляд открытых глаз. Щеки Фили-уса; глаза Филиуса, искаженные, но узнаваемые.

Шаря в полутьме, она протянула руку, чтобы коснуться его щек. Его кожа была холодной, холодной и сухой, как пергамент. Он не шевельнулся и не издал ни звука; но когда ее пальцы нашли его губы, она ощутила слабое дыхание, нечто едва уловимое и дрожащее, легче легчайшего ветерка, вообще почти ничто. Но это было дыхание. Разум говорил ей, что это не может быть правдой, но она почувствовала на своей коже холодный воздух и теперь знала, что либо разум лгал ей, либо истина лежала за пределами любого разума, какой ей был доступен.

Общение с Филиусом было невозможно. Он пребывал в глубокой коме, всего лишь три единицы по шкале Глазго. Полиция отвезла его прямо в больницу Камберленд Хоспитал в районе жилых новостроек, где ему пришлось пролежать на носилках в реанимационном отделении почти два часа, прежде чем им смогли заняться. Его положили и сразу же провели целую серию анализов и исследований. Ввели допамин и добутамин, назначили компьютерную томографию, кровь немедленно отправили на анализ.

К концу дня он по-прежнему оставался без сознания. Пульс, дыхание и температура тела были существенно ниже нормы. Появились признаки уремии и отека легких. Губы и конечности посинели. Электрический потенциал мозга был едва определим. Он был привязан к жизни тончайшей нитью.

Анжелина приехала в больницу вместе с ним и оставалась подле него весь вечер. Его выживание стало для нее своего рода талисманом. Она разговаривала с ним на креольском, так же как ее старая няня разговаривала с ней долгими летними ночами у них дома.

Но он не отвечал. Полицейские разрешили ей остаться на тот случай, если сознание вернется к нему настолько, что он сможет говорить, понимая, что если это произойдет, он, возможно, заговорит на креольском, а не на английском.

Перед самой полуночью признаки жизни у него начали слабеть. Дежурный врач, занимавшийся им, распорядился поставить ему дыхательный аппарат. Потом его смена кончилась. Ординатора, который должен был привезти аппаратуру, вызвали к неотложному больному. К тому времени, когда установку вкатили в палату, Филиус был мертв уже двадцать минут.

Ординатор натянул простыню ему на лицо, белоснежную, с названием больницы, вышитым по верхнему краю. Анжелина задержалась еще на некоторое время, глядя на него в молчании, ожидая, когда ее позовут, чтобы помочь с формальной процедурой опознания. Она чувствовала себя ужасно одинокой, впервые поняв, что и она тоже может умереть в Бруклине.

Ее отвезли в Восемьдесят восьмой полицейский участок, обветшавшее здание на углу Классон и Декалб, как раз рядом с баптистской церковью Эммануэля. Снаружи участок выглядел как крепость, охраняемая, защищенная, живущая в постоянном страхе. Здание было уродливым и квадратным, с одинокой круглой башней, упершейся в ночное небо, как палец обвинителя. Анжелина никогда не была здесь раньше, но эти стены из грязно-красного кирпича и серые каменные окна казались ей знакомыми. Одно время полицейские участки были частью ее жизни. В ее памяти навсегда остались их звуки и запахи, их внезапные отрезки полной тишины, от которой стыла кровь.