Раиса Крапп - Ночь Веды

Но, как и чаяли мужики — хлопоты были напрасными, и всем это уж яснее ясного, кроме Ивана. Он обезумел, ровно. В лодку его не брали, некому за ним пригляд вести, а он того гляди, сам в воду кинется. Его на берегу-то хоть связывай. Не присел ни на миг, в маяте беспрестанной по самой кромке берега взад-перед ходил и такими глазами в воду глядел, будто ждал, что вот-вот, в какой-то миг раскроется пред ним темная толща… Мужики уж взглядами перекидывались, мол время за полдень, хошь, ни хошь, а пора отступиться. Только как Ивану про то скажешь? Он и так чуял, что они готовы багры из воды вытянуть, в лодке сложить, Христа ради заклинал:

— Ищите! Здесь Алена, я знаю! Достать ее надо! Не отступайтесь! Да возьмите вы меня в лодку, я найду!

Что ж его, и впрямь связывать, да в телегу класть?

До самого последнего сроку мужики добросовестно шарили длинными баграми. И лишь когда солнце на вечер поклонилось, длинные тени поперек воды легли, они решились труд свой бессмысленный закончить — пора обратно, дорога-то, чай, не близкая. Не дело ночью по лесу, по бездорожью с лошадьми да телегами…

И вот в тот миг, как решительно повернули лодку к берегу, вздрогнули мужики от отчаянного крика. Обернулись — качалась недалече от берега черная коряжина, поблескивая мокрыми, осклизлыми боками. И держала на себе Алену.

Раскинув руки, как сломанные крылья, лежала девица лицом вниз, прижавшись щекой к черному, мокрому дереву. Иван уже плыл к коряжине, боясь, как бы она опять на дно не ушла и не унесла дорогую ношу свою. Доплыл, вцепился в нее. А оно и правда — только-только мужики подоспели и сняли тело Аленино, коряга стала тонуть и быстро под воду ушла.

Кто-то скинул верхнюю одежку, и Иван торопливо стал укрывать Алену. Не потому что нага была она, а потому, что холодна как лед. Кутал ее Иван, прижимал к себе, чтоб хоть капельку тепла его впитала… Оглаживал лицо ее, волосы прибирал.

— Алена… Аленушка… Ладушка моя ненаглядная… Что ж ты ко времени не вернулась?.. Обещалась ведь…

Ледяные пальцы ее к груди своей притиснул, согревал… Темнели лица мужиков, горькой складкой сходились брови.

Бережно уложили Алену на подводу, на солому. Укрыли большим пестротканым рядном…

— Пошли, Иван, — сострадательные руки обняли его за плечи.

— Нет, я с Аленой.

И лег рядом с нею, ничком. Так и лежал всю дорогу, будто ни одно тело скорбным путем везли, а два одинаково безжизненных. Рука Ивана Аленину холодную руку укрывала. Телегу часто потряхивало, когда колеса наезжали на корни, попадали в лесные колдобины. Тогда ладонь Иванову чуть царапал камешек в перстеньке, что у Алены на пальце был… Иван теперь уже не знал, поднимал он этот перстенек с измятой травы, либо сдвинулось что-то в уме его…

…Тьма все объяла бескрайняя, глухая, и кажется, что кроме нее ничего боле и нет, как в то Довременье, когда и впрямь кроме тьмы не было ничего, даже времени самого… Иль не тьма это, а невиданно белый свет, до того ярый, что глаза слепнут?..

…Безмолвие столь глубокое, что слух не выдерживает, отказывается принимать его, верить ему, и наполняет шепотом, шелестом, едва различимым многоголосием…

Алена медленно и плавно скользит в этой светлой мгле, в пространстве безвременья… Или недвижна?.. Но чем-то угадывает она непрерывное движенье вокруг себя, изменения, перетекания… Может быть его вехами становятся невнятные голоса-звуки, которые то делаются будто явственнее и громче, обступают Алену и касаются ее неощутимо, то опять вдаль плывут… Шевелит Алена рукою — и не чувствует руки. Желает найти опору под собой, но ноги не сообщают никаких ощущений, совсем никаких… И не поймет Алена, глаза у ней открыты? бодрствует она или спит? может все — сон? Да что она сама в этом странном пугающем просторе?

Что истинно ее в этой обманной бездонной пустоте? Мысли? Да, это ее. Вялые, как засыпающие рыбы. Но разума она не лишилась. Хотя как про это наверняка знать? Вон Устя-то блаженная, дурочка деревенская: и тихая, и добрая, а только беспамятна вовсе. Не помнит людей, обогревших и накормивших ее вчера, ни имен их, ни даже своего собственного. Временами в помутненном разуме что-то происходит, и Устя ведет себя как совсем обычная девка, а уж речи ее столь разумны делаются, что люди вслушиваются в каждое слово, пересказывают друг другу и толкуют в силу собственного разумения, — в них и впрямь, много сокрытого смысла есть. И память к блаженной внезапно в те минуты возвращается…

А ее память, Аленина? Помнит ли она свое прошлое? И Алена вспомнила… Душа содрогнулась от воспоминания и выплеснулась горестным стоном. И ответом пришел столь же горестный вздох.

Вскинулась Алена — не одна она здесь? Спросить захотела… но сомнение секундное пришло: ни пустота ли эхом откликается? Алена только помыслила спросить, колебалась еще, а ответ уже тут как тут — нежданный, неслышимый, прямо в ней возник, прошелестел без голоса:

— Ты домой вернулась. Это твой дом, твой мир.

И хоть голоса не слыхать, а знает Алена, что тих он, ласков… может печален. И так обрадовалась Алена, что не одинока, о смысле ответа еще и не задумалась.

— Кто здесь!? — вне себя от радости, заторопилась Алена — громко позвала, а голоса не услыхала, как в груду плотной ваты лицом уткнувшись кричала. Но кому вопрос назначался, до того дошел, и голос сообщил:

— Никого. Ты одна в твоем доме.

Вот тут и поразила Алену мысль, которую она одновременно и отторгла, и признала, как страшную истину. Алена разом утвердилась в мысли о собственном безумии. Так вот оно как случилось! Знать, из омута ее успели выхватить, но разум ее всеж-таки рухнул в бездну… И этот мрак, пустота — плен ее, из которого она не силах вырваться. Все здесь, с нею — разум, память, да вот только между нею и тем, что вне ее, стоит пелена безумия… Потому и тела своего не чувствует — оно отдельно от разума. Что же творит оно, при жизни исторгнувшее душу? Что может быть страшнее для человека, чем такая вот смерть без погребения? А близким каково смотреть на того, кто безмерно дорог, и еще видеть в нем любимого человека, и не желать согласиться, что в нем уже ничего не осталось от прежнего — ни чувств, ни страстей, ни воли, умерла память — умерла и любовь, привязанности… Легче рыдать над гробом, чем утирать скорбные тайные слезы… Как же вырваться ей на свет из плена безумия?!

— Но кто ты, с кем говорю я?!

— С собой. Я — это ты.

Горько рассмеялась Алена:

— Ну да… И вправду, кем мне еще говорить? Я и вправду одна в узuлище своем…