Жан Рэй - Черное зеркало

— Завтра же, дорогая, я займусь разрешением на брак.

Она не слушала, запрокинув лицо к потолку, и базедова болезнь внезапно подчеркнула выражение острой тоски в ее глазах.

— Что у вас здесь такое, доктор Браун? — спросила она, вздыхая.

— У меня? А что…

Она упала в одно из глубоких кресел, стоявших по бокам камина.

— Простите… голова кружится… тошнит… О, пожалуйста, доктор, не надо курить!

Бакстер-Браун уронил на пол только что приготовленный стакан грога.

— Но я же и не курю, дорогая! Эдди Бронкс вскочила на ноги.

— Там, в углу… там человек в шлеме… он прячется… я вижу под столом его ноги… о, они словно змеи.

Вдруг она завопила:

— Он идет сюда… зажигает трубку от лампы! Господи Иисусе!

Она так и рванулась к двери; Бакстер-Браун хотел ее удержать, но она оттолкнула его со страшной силой.

Он пошатнулся, потерял равновесие и врезался головой в то самое кресло, где она только что сидела.

Поднявшись, он заслышал, как хлопнула входная дверь, и успел только метнуться к окну.

В ясном лунном свете он увидел, как девушка бежит по безлюдной улице; он было высунулся, стал окликать ее, умолять вернуться, как вдруг различил чью-то зловещую, устрашающе грозную тень, которая беззвучно двигалась за ней следом по блестящему под луной тротуару.

На следующий день труп Эдди Бронкс извлекли из резервуара № 2 Камдентаунского водозабора.

На следующий год после этой трагической кончины Бакстер-Браун умер.

Он уже некоторое время страдал астмой и как следует не лечился.

Литлвуд часто навещал его; ему мы и обязаны рассказом о последних минутах доктора.

«Он поступил крайне неблагоразумно, и это его погубило, — поведал аптекарь. — Его коллега доктор Рессендил предписал ему домашний и даже постельный режим, а ему вздумалось куда-то пойти.

Дождь лил как из ведра, и вернулся он домой промокшим до костей.

Я сурово отчитал его и заставил немедленно лечь в постель.

— Что за безумие ходить сейчас по улицам! — ругал я его. — Не пойму, зачем вы в такую погоду решились выйти из дому.

— Я избавился от очень тяжкого груза, — ответил он.

Я измерил ему температуру: чуть ли не сорок градусов, — и понял, что он бредит.

Он начал говорить что-то невразумительное, в частности, о каком-то зеркале.

— Мне следовало это понять за столько лет… В нем таилась Она… Она…

Он все громче выкрикивал это слово Она, и мне пришлось несколько раз повторить, чтобы он замолчал и лежал спокойно.

К утру он немного притих, и я решил, что он засыпает, тем более что и температура снизилась.

Сочтя, что тоже могу передохнуть, я устроился в кресле и вскоре задремал.

Внезапно меня разбудили его крики.

Сидя на кровати, он тяжело дышал, грудь вздымалась, как кузнечный мех, и — вот что странно — никогда я не замечал, чтобы он употреблял табак, а тут он весь был окутан плотным облаком трубочного дыма.

— А! так вот оно что… вот оно что… теперь я знаю… и я знаю, какая она… Ах, тварь, она украла у меня трубку!

Он рухнул и остался лежать неподвижно; его больше не было в живых.

Но, падая, он сделал странное движение рукой, словно ловил что-то в воздухе. А когда рука вновь опустилась, он держал в ней толстую вересковую трубку с тремя крестиками на головке.

Трубку так и не сумели вынуть из окоченевшей руки, и его, кажется, прямо с ней и похоронили».