Джо Шрайбер - Без окон, без дверей

Скотт здесь не был восемнадцать лет, с того самого дня перед выпуском, когда мать его послала к Колетте Макгуайр с бальным платьем, на переделку которого потратила неделю по указаниям Ванды, матери Колетты. Помнится, он по пути расстегнул сумку, заглянул внутрь, погладил атлас кончиками пальцев, воображая под ним ее тело, сильно возбудился и грубо себя обругал.

Теперь Генри тихо сидит на заднем сиденье, разглядывает заснеженный пейзаж. Сначала рассуждал о крысах в библиотеке и умолк, когда впереди замаячили белые холмы.

— Если ты меня украдешь, — сказал он, — назад не попрошусь.

— Подумаю.

— В Мексику можно поехать.

— Что там, в Мексике?

— Чалупы. [6] Чалупа — лепешка с острой начинкой. — Генри махнул рукой на возникшую за деревьями ферму Макгуайров. — Зачем мы туда едем?

— Хочу найти кое-что.

— Книжки?

— Да.

— Про что?

— Про людей, живших очень давно.

Скотт въехал на круглую подъездную дорожку перед особняком, увидел неуклюже приткнувшийся поперек нее красный автомобиль с откидным верхом. Дворник в грубой оранжевой куртке и черной вязаной шапке, под которой выпучивались наушники, расчищал проход. Он даже не посмотрел на приехавших, когда они вылезли из машины и проследовали мимо него к парадному. Скотт позвонил, подождал, еще раз позвонил, вернулся, хлопнул мужчину с лопатой по плечу:

— Колетта дома?

Дворник повернул к нему лицо цвета вареной картошки. Вблизи слышен грохот тяжелого рока в наушниках, сквозь который вопрос не пробился. Скотт его повторил, дворник сощурился, помотал головой и вернулся к работе. Скотт собрался опять позвонить, но тут из-за угла дома вывернула Колетта в джинсах и черной кожаной мотоциклетной куртке, остановилась, сняла темные очки, долго глядела на него, как на галлюцинацию — конечный плод запретной связи с фармакологией.

— Скотт Маст, — сказала она. — Теперь точно вижу.

— Привет.

На близком расстоянии кажется, будто некоторые детали ее внешности — груди, губы, скулы, — несколько увеличились по сравнению с помнившимися. Искусная тонкая пластическая хирургия укрупнила их, отодвинув прочие на задний план. В результате Колетта смахивает на чрезмерно надутую куклу для секса.

— Как поживаешь?

— Ну что сказать? — Она развела руками, застежки куртки звякнули на морозе. — Тут живу. Поклялась никогда не возвращаться в это самое распроклятое на всем свете место, и все-таки живу. — Она поддернула один рукав, и Скотт заметил припухший шрам на запястье, похожий на косой шов от сварки, и сверкнувшее на солнце обручальное кольцо.

— Замуж вышла?

— Много чего сделала. А ты?

Он предъявил неокольцованную левую руку.

— Полный бред, — сказала Колетта. — Я всегда представляла вас с Соней вместе.

Не угадаешь, серьезно она говорит или нет.

— Да ведь ты не был даже на выпускном вечере, правда? Болтали, что она тебя отфутболила.

— Это было давно.

Ворона села на тонкую снежную корку, моргнула на них, расправила крылья и улетела.

— Ну, — продолжала Колетта, — и что ты вынюхиваешь в моей дерьмовой империи?

— Ищу кое-какие сведения о своей семье. Библиотека закрывается, а я слышал, у тебя хранятся архивы и старые городские газеты.

— Да, — кивнула она, — библиотеку жалко. Сердце разрывается.

Не ясно, шутит или нет. Скотт забеспокоился. Несмотря на холод и ветер, пот выступил на коже, Колетта наверняка заметила.

— Можно посмотреть? — спросил он.

— Хочешь в закромах пошарить? — Кажется, будто улыбку удерживают на месте глубокие хирургические стежки, дополняющие косметическую хирургию. — Конечно, пошли.

Колетта направилась через ландшафтный двор — «по горам и долам», вспомнил Скотт фразу из детской книжки, — к внешней стене усадьбы, мимо мраморного фонтана и широкой полосы луговых цветов, умиравших под снегом. На дальнем краю газона на фоне густых деревьев, ограждавших участок, виднелась длинная постройка.

— Что это?

— Хлебный амбар. Мой прадед там самогон прятал. Говорят, там он также кастрировал одного своего конкурента, отослал к нему домой яйца в пивной бутылке. Хладнокровные старые времена, правда?

Дверь амбара висела на ржавых железных петлях, застывших в столбняке. Колетта схватила ручку обеими руками, с преувеличенным усилием открыла створку:

— Будь как дома.

Пришлось чуть обождать, пока глаза привыкнут, и Скотт сначала отметил лишь запах гниющей бумаги, картона, сырости и плесени, слабое веяние старого спирта, застоявшейся мочи. Смутно подумал о пульпе, о древесной массе и изобретшем ее французе, вдохновленном осами, которые смешивают древесину со слюной, получая дешевую бумагу. Повсюду на площади в четыре-пять футов стоят открытые коробки, рассыпаны книги и старые документы. В одних ящиках кишат долгоносики, в других — лениво гудят полумертвые мухи, не понимая, что их сезон давно кончился.

— Что это?

— История города, — ответила Колетта. — Иногда захожу сюда, думаю, не закопать ли ее в землю. Конечно, это невозможно, иначе я лишусь наследства. Об этом позаботились папины адвокаты, равно как и о том, чтобы я проводила здесь худшие в году шесть месяцев. Впрочем, когда напьюсь до упаду, время от времени прихожу бумаги потоптать. Кстати, о выпивке… — Она кивнула на дом. — Или для тебя слишком рано?

— Пожалуй, рановато.

— Да ладно! Солнце на западе уже садится, как говорил мой папа.

Скотт покачал головой:

— Если не возражаешь, мы лучше останемся и покопаемся.

— Копай сколько хочешь. Как почувствуешь жажду, я дома. — Она с улыбкой наклонилась к Генри. — Для малыша найдется печенье, вкусненькие шоколадные чипсы.

Генри посмотрел ей вслед и шепнул:

— Жутко страшная.

— Можешь мне не рассказывать. — Минуту помедлив и удостоверившись, что Колетта зашла в дом, Скотт побрел в глубь амбара, петляя между связками бумаг, книгами, раскрытыми папками, толстыми архивными файлами, из которых вылезали рукописные листы. Что-то защекотало шею, он махнул рукой не глядя.

— Мне что делать? — спросил за спиной Генри.

— Ничего. Ничего не трогай.

— Что ты ищешь?

— Имя и фамилию.

— Розмари Карвер?

Скотт изумленно взглянул на него.

— Я слышал, как ты разговаривал с тетенькой в библиотеке, — пояснил Генри. — У которой пятно на щеке. Розмари Карвер давно жила, да?

— В тысяча восемьсот восьмидесятых годах. — Нога на что-то наткнулась, стекло треснуло, хрустнуло на полу. — Ох, черт!

Скотт наклонился, увидел разбитую рамку, прислоненную к отсыревшей коробке с рукописным ярлычком, на котором было написано крупными буквами НЕКР. Отвернул влажные клапаны крышки, заглянул, не решаясь сунуть внутрь руку. Там лежала куча газетных некрологов. Некоторые относились к временам Великой депрессии [7] Великая депрессия — промышленный и финансовый кризис, начавшийся в 1929 г. и даже раньше, хотя самые старые выцвели так, что разобрать можно лишь заголовки. Он принялся перебирать бумаги, крошившиеся в руках. Хватал горсть, разглядывал фамилии и фотографии. Ни о ком из покойников сроду не слышал, только предполагал, что все это жители города. Минут через десять почти на дне обнаружился некролог Губерта Госнольда Маста в местной газете, датированной 1952 годом. Скотт пригляделся в слабом зимнем свете.