Юрий Кургузов - Кольцо Изокарона

Но ведь это же может и означать, что смертей больше не будет, — по крайней мере, в пределах Волчьего замка и деревни. Ведь кузнец был последним из т е х л ю д е й, остававшимся до сего дня в живых, — кроме, возможно, Яна и М., которые если и были еще живы, то находились сейчас неизвестно где… Ну в самом-то деле, ни Каролина, ни тем более я уж просто никоим образом не причастны к разыгравшейся когда-то в Каменной Пустоши и Волчьем замке драме, а потому уж нас-то чудищу не за что убивать, успокаивал я себя, а перед глазами стояло очень неприятное видение — труп в кресле возле камина, с зажатым в холодеющих пальцах большим коричневым конвертом.

И вдруг…

И вдруг за окном раздался в о й… Злобный, свирепый, леденящий душу — но и одновременно страшно заунывный и печальный вой…

Так и не зажженная папироса выпала из вмиг окаменевшей руки, и я весь похолодел. Потом осторожно сунул ладонь в карман висевшего на спинке стула рядом с кроватью пиджака. Револьвер… Господи, где же револьвер!..

О дьявол! Как ошпаренный я отдернул руку и, чертыхаясь на чем только свет стоит, принялся дуть на обожженные пальцы. От дикой боли мне показалось, что проклятое кольцо прожгло кожу едва ли не до кости.

Но нет, рука вроде бы цела, и жуткий вой больше не повторился. Я выудил таки из кармана револьвер, засунул его под матрац с правой стороны и… скорее ощутил, чем услышал, как дверь спальни на миг слегка приотворилась, а потом снова закрылась.

А потом…

Потом перед моими глазами, словно из плотного черного тумана, возникла и медленно, медленно поплыла в направлении кровати, точно каравелла под невидимыми парусами, зыбкая белесая тень.

Я потянулся было к револьверу и пошире открыл рот, готовый в любой момент закричать, а если потребуется, то и стрелять, как вдруг уловил едва ощутимый, тончайший аромат нарциссов, и…

И я не стал кричать.

И я не стал стрелять.

Тень же все приближалась и приближалась, смутные поначалу очертания ее становились все определеннее и яснее, и я, знаете ли, вообще передумал устраивать шум — только чуть-чуть приподнялся на подушках, храбро собираясь встретить неминучую опасность лицом к лицу…

И я ее встретил.

Она навалилась на меня, как пишут в соответствующих книжках, всей сладостной тяжестью своего молодого, горячего, гибкого и стройного тела — и, готовый дать этой неминучей опасности немедленный достойный отпор, я лишь в самый последний момент подумал, что, кажется, моя первая ночь в Волчьем замке (если, разумеется, исключить разные незначительные детали и казусы вроде обожженных пальцев и мерзкого заоконного воя) обещает быть куда более приятной и гостеприимной, нежели у г-на М.

За окном расчирикалась какая-то беспокойная птица, и солнечный луч упал прямо мне на нос. Щурясь, я приоткрыл сначала один глаз, потом другой и, внезапно вспомнив о вчерашнем, деликатно покосился влево.

Слева никого не было.

Как, впрочем, и следовало ожидать.

Нет, ну действительно, посудите сами — какая порядочная девушка или женщина на месте Каролины поступила бы иначе? Нельзя же, в конце концов, давать челяди пищу для преждевременных пересудов и сплетен!

Да-да, я от всей души понимал Каролину, как, надеюсь, понимал и причину, толкнувшую ее вчера на столь (возможно, в глазах снобов и ханжей) опрометчивый и, быть может, не совсем обдуманный шаг. Увы, бедная девочка была одна — одна в этом мерзком, зловещем замке (прислуга не в счет), и, живя несколько месяцев в таком страшном, почти нечеловеческом напряжении, невольно, видимо, поддалась вполне объяснимому искушению и соблазну найти в ком-то опору, опереться на дружеское плечо… — и… нашла, гм… оперлась… Нет-нет, я не осуждал ее за это, даже напротив — благодарил, потому что и мне в эту первую ночь в пресловутом и приснопамятном Волчьем замке было здорово не по себе, а ведь тревога, разделенная с кем-то, — это, сами знаете, как бы уже и не тревога, а так, лишь легкая, докучливая неприятность, ну а легкая, пусть даже и докучливая неприятность, — это как бы уже и не неприятность вообще.

Оперативно совершив обычные утренние процедуры, я рысью выскочил из спальни и, проскакав по длинному извилистому коридору, приблизился к парадной лестнице. По пути, правда, чуть задержался: наткнувшись на мини-галерею старинных фамильных портретов славного семейства, с минуту постоял возле них.

Наверное, вы уже догадались, кто занимал мое воображение в первую очередь, — но, увы, графини Эрцебет среди этих, самых разнообразных ликов я не отыскал. В основном там были мужчины, и мужчины, мягко говоря, преклонных годов, а пять или шесть женских портретов, вернее — женщин, изображенных на них, ну никоим образом не подходили под описание прекрасной ведьмы, сделанное моим предшественником в этих, в целом не слишком-то гостеприимных стенах. Да, конечно же, год назад, после тех событий, граф, видимо, распорядился убрать портрет Эрцебет. Наверняка его уничтожили, скорее всего сожгли.

Ну а поскольку остальные члены сего замечательного клана меня интересовали не очень, а точнее — не интересовали совсем, я поспешил вниз. Никого по дороге не встретив, вышел в сад и… невольно замер, очарованный красотой раскинувшегося вокруг зеленого чуда, которое встречало меня сейчас всеми цветами, оттенками и звуками только что пробудившейся ото сна пышной летней природы.

Однако чересчур вдаваться в лирику и романтизм было некогда, потому что из джунглеобразных зарослей рододендрона неожиданно выскочил громадный рыжий пес, а через секунду на дорожке появилась его очаровательная хозяйка, и я вмиг горделиво приосанился, хотя и с опаской покосился на пса.

— Доброе утро! — мягким бархатным баритоном пророкотал я, стараясь придать голосу до некоторой степени интимное звучание.

— Доброе утро, — ответила девушка — но, как мне показалось, несколько сухо. Вернее, не то чтобы сухо, но все же не столь интимно, как я, и меня этот факт немножко задел. Знаете, после того, что приключилось ночью, я почему-то рассчитывал на более теплый тембр голоса и более задушевный взгляд ее изумрудно-янтарных глаз. Господи, ну неужели же эти проклятые деревенские условности даже сейчас, когда мы одни, не позволяют ей сбросить с души ту кольчугу какого-то дурацкого оцепенения, которую она ведь нашла в себе силы сбросить недавно, во тьме, не только в переносном смысле слова, но и самом прямом!..

— Доброе утро, сударь, — все так же сдержанно и интеллигентно повторила мадемуазель Каролина и, помолчав, добавила: — Как спали? Удобно ли вас устроили, и не беспокоило ли что ночью?

Шутка, конечно же, добрая девичья шутка, умильно подумал я и весело рассмеялся, а потом полутаинственно подмигнул своей дорогой хозяюшке. Подмигнул сперва один раз, затем другой, третий…