Джозеф Ле Фаню - Дом у кладбища

Когда Паддок выворачивал ступни носками наружу, пряжки его туфель блестели в честь Гертруды Чэттесуорт. Это для нее был с тщательной небрежностью повязан галстук, для нее элегантно падали на пухлые лейтенантские кисти кружевные гофрированные манжеты. Ради нее горело звездой на его белом мизинце бриллиантовое кольцо, ради нее был надушен напоследок платок и брошен в зеркало нежный взгляд. И весь этот тщательный туалет — детали его и торжественный процесс облачения — был не чем иным, как обрядом, служением божеству. Схожие чувства руководили и Клаффом, когда он готовился поразить даму сердца своим пестрым нарядом, но он действовал более обдуманно, не предаваясь излишнему волнению. Туалет Деврё молодые люди едва ли не единодушно признали воплощением совершенства, притом что капитан, по всей видимости, уделил ему меньше внимания, чем остальные. Я полагаю, элегантная, стройная фигура возмещает многие недостатки и придает красивому костюму и «аксессуарам» то загадочное очарование, которым сами они не обладают. Действительно, когда Деврё, беззаботно созерцая реку, облокотился локтем на оконную раму, он, по-видимому, не особенно заботился о безупречности своего наряда.

«С тех пор как я приехал, я не видел ее ни разу, а теперь отправляюсь на этот дурацкий бал единственно в надежде ее там встретить. А она не приедет… она меня избегает… ради возможности с нею встретиться… а она не придет. Ладно! Что мне за дело до того, о ком она думает, если она не думает обо мне? Приди она даже — какая разница? Надо полагать, она станет смотреть на меня свысока, а я… А меня это ничуть не заботит. Пусть поступает как хочет. Мне все едино. И если она счастлива, почему бы и мне не быть счастливым… почему?»

А пятью минутами позже, вместе с Паддоком ожидая на крыльце Клаффа, который в гостиной прилаживал свои пряжки, Деврё спросил:

— Кого это сегодня черти принесли в «Феникс»? Как завывают эти упившиеся скоты!

— Это Корпорация портных.

В голосе Паддока слышался оттенок высокомерия: лейтенант был втайне недоволен оргиями ремесленников, оскверняющими пределы «Феникса».

Из открытого арочного окна большой дубовой гостиной доносился мощный голос председателя, который провозглашал политические тосты.

— Чтоб его! — прошептал маленький Паддок. — Ну и зычный голосина!

— Особенно для портного! — добавил Деврё, которому показался знакомым выговор оратора. Портных Деврё ненавидел: они донимали его длинными счетами и небезобидными угрозами.

— Да пребудет навечно со всеми друзьями маркиза Килдара благословение портновского наперстка, — возглашал мастер напыщенных тостов. — Да будет игла злосчастья вечно направлена в грудь всех ложных патриотов; да пронзит горячая игла с пылающей нитью тех, кто кроит мятеж!

Послышался одобрительный гул.

— И да раскроят тебя, крикливый гусак, ножницы для дичи, и да прошьет шпиговальная игла! — добавил Деврё.

— На что ирландским поварам французский соус?! — продолжал разливаться по полю тот же внушительный голос.

— Соус, ишь ты! — негодующе прошепелявил Паддок; тем временем к ним присоединился Клафф, и все трое пустились в путь. — Я видел, как они входили, сэр; судя по их грубым, тупым лицам, они не отличат по вкусу перепелки от гусака; и все же, сэр, они собрались на обед. Вы, Клафф, знаток политики и читаете газеты. Помните, какие блюда подавались на приеме у лондонского лорд-мэра?

Клафф, думавший совершенно о другом, пробурчав что-то нечленораздельное, кивнул.

— Клянусь, — продолжал Паддок, — даже принц травендальский не давал таких обедов. Испанские оливки, с вашего позволения… королевское рагу, испанские артишоки, телячьи хрящики, устрицы в маринаде, турухтаны и косули, каменки, зеленые сморчки, ливер, петушиные гребешки. Это странно, сэр; подумайте: мы, наниматели, узнаем, что, пока мы едим свой обычный обед, наши портные , сэр, подобным образом пируют — и это на наши деньги, клянусь Юпитером!

— Ваши, Паддок, не мои, — поправил Деврё. — Я уже шесть лет ничего не плачу портному. Но поторопимся, черт возьми.

В ослепительном красноватом блеске факелов они пересекли казарменный двор и, каждый со своими мыслями, вошли в уже заполненный бальный зал.

Деврё оглядел помещение: вокруг колыхались перья и искрились бриллианты, ухмылялись старые франты и скалились молодые, гудел хор двух или трех сотен голосов, оглушительно ревел оркестр. Хорошенькие личики мелькали десятками — светлые и темные локоны, голубые и карие глаза; такой живости, а также изящества в танцах и речах, я думаю, не встретишь в наши дни, когда повсюду царит томное жеманство. Не одна пара ярких глаз потихоньку останавливалась на блестящем и гордом капитане Деврё, а вслед за тем вздрагивало сердечко и щеки заливал румянец, ибо Деврё был так красив, порывист, загадочен — с его цыганской смуглостью, большими выразительными глазами и странной невеселой улыбкой. Но ему толпа казалась безжизненной, вечер — нескончаемым, а музыка раздражала.

«Я ведь не сомневался, что она не придет и что она никогда меня не любила, а я… Зачем мне все время о ней думать? Простуда для нее предлог, чтобы не прийти. Ну что ж, наступит время, когда она захочет видеть Дика Деврё, а я буду далеко. Не важно. Услышали сплетни обо мне и поверили. Аминь, говорю я. Если они верят с такой готовностью, если они ложные друзья и готовы отречься от меня из-за грязного оговора… будь он проклят… то такая лже-дружба мне не нужна и на их холодную неприязнь я с легким сердцем отвечу поклоном и улыбкой. Одну грязную выдумку я опровергну… да… и на том завершу этот пустой эпизод своей окаянной эпопеи и никогда, никогда больше о нем не вспомню».

Однако воображение неподвластно воле, пусть даже она разумна и сильна; капитан произносил «никогда», и в тот же миг его мысль грустным сумасбродным эльфом скользнула через залитую лунным светом реку, меж старых черных вязов, и явилась к Лилиас как незваный гость. Малышка Лили (так ее называли пять лет назад) и Деврё, который не сводил, казалось, пристального взгляда со стремительной бальной кутерьмы, видели оба одно и то же: старомодную гостиную с розовыми кустами за окном; там слышались звуки нежного глубокого голоса (музыкой Ариэля назвал бы эти звуки Деврё {149} ) — отдаленная песня, похожая на погребальную; в ней чудились слова прощания, а иногда — прощения, а временами обрывки прежних приятных бесед и веселого смеха — и все это были картины прошлого, ставшие ныне пустыми мечтами.

Однако Деврё ожидало этой ночью еще одно дело, и около одиннадцати он исчез. В такой густой толпе ничего не стоило войти или удалиться незамеченным.

А у Паддока кружилась голова от счастья. Мервин, которого он когда-то опасался, был тут же, но ему досталась лишь роль свидетеля триумфа Паддока. Никогда до этого лейтенанту не доводилось танцевать с мисс Гертрудой так часто — я говорю о больших балах, где не было недостатка в щеголях с аристократической кровью и туго набитыми кошельками. Приветствуя его, тетя Ребекка ограничилась безмолвным, далеким от любезности поклоном — Паддок счел это подтверждением своего успеха.