Джозеф Ле Фаню - Дом у кладбища

Бедняжка Нэн! Она не получила от матери хорошего воспитания. Я подозреваю, что она не гнушалась воровством и умела складно врать. Можно назвать эту женщину грешницей, но ее сильная, необузданная страсть была подлинной, а сердце — неподкупным.

— Ну не плачь… что толку плакать… послушай меня, — говорил Деврё.

— До меня дошло, что на прошлой неделе вы были больны, мастер Ричард, — продолжала Нэн, не отзываясь на его слова и холодными пальцами робко цепляясь за его рукав; по ее умоляющему лицу текли, блестя в лунном свете, слезы, — и мне так хотелось ходить за вами; мне кажется, у вас вид плохой, мастер Ричард.

— Нет, Нэн… говорю тебе, нет… я здоров как бык, но только беден сейчас, а иначе бы ты не нуждалась.

— Знаю, мастер Ричард, но не в том дело. Я знаю, вы бы меня не обидели, если бы были при деньгах, но бог с ними.

— Постой, Нэн, тебе нужно обратиться к твоим друзьям и сказать…

— Друзей у меня, мастер Ричард, и в помине нет… и в помине; а со священником я уже с год не говорила, не знаю, как к нему и подойти, — сказала бедная девушка из Палмерзтауна, которая в прежние времена была такой веселой.

— Почему ты меня не слушаешь, дитя? Я не этого от тебя хотел. Тебе нужен плащ и капюшон. На улице очень холодно; и, видит Господь, Нэн, пока у меня есть хоть одна гинея, ты не будешь бедствовать. Но ты же видишь, сейчас я беден, черт возьми… беден… Мне жаль, Нэн, но эта гинея — все, что у меня есть.

— О нет, мастер Ричард, оставьте ее… она вам самому может понадобиться.

— Нет, дитя, не серди меня… вот… через неделю или две у меня будут деньги, и я пришлю тебе еще. Нэн… я тебя не забуду. — Тут тон его сделался печальней. — Нэн, я нынче другой человек — переменился. Ты знаешь, все кончено, и больше мы видеться не станем. Тебе, Нэн, от этого будет только лучше. А теперь давай попрощаемся.

— О нет… нет… нет… я не хочу прощаться; вы так не можете… нет… я ведь ваша бедная глупышка Нэн.

И, всхлипывая и отчаянно умоляя, она уцепилась за его мундир.

— Нет, Нэн, прощай, так нужно… ни слова больше.

— О, мастер Ричард, неужели вы это всерьез? Нет, не может быть, конечно же нет.

— Ну, ну, Нэн, хорошая девочка; я должен идти. Помни, что ты мне обещала, а я тебя не забуду, Нэн, душой клянусь, не забуду.

— Ну хорошо, хорошо, но можно мне видеть вас хотя бы изредка, можно мне глядеть на вас издалека, когда вы будете маршировать? Если я смогу вас иногда видеть, мне, наверное, будет легче.

— Ну, ну, Нэн, не плачь, ты же знаешь — все в прошлом, больше года уже минуло. Это была треклятая глупость… вина на мне; мне жаль, Нэн… прости; я теперь другой человек и стану жить праведней, и ты тоже, моя бедная девочка.

— Но можно мне будет вас видеть? Не говорить, мастер Ричард. Только когда-нибудь взглянуть издали. — Бедная Нэн не переставала плакать, — Хорошо, хорошо, я уйду, уйду, мастер Ричард, но только позвольте мне поцеловать вашу руку… и нет, нет, только не говорите прощай, и я уйду… я уже ушла. А может быть… вдруг так случится, что со временем вам захочется снова увидеться со своей бедной глупышкой Нэн… просто увидеться; я буду этого ждать.

Старое чувство — если грубая страсть заслуживает такого наименования — ушло, но Деврё жалел Нэн от всего сердца, и сердце это, каково бы оно ни было, истекало из-за нее кровью, хотя она того не ведала.

Деврё смотрел, как несчастная девушка спешила прочь в своем тоненьком платье, а ведь в эту лунную ночь даже он чувствовал, как больно кусается мороз, пробравшийся сквозь его плотный плащ. Нэн обернулась, потом застыла на месте — возможно, она ждала, бедняжка, что он сжалится, — и вновь стала удаляться быстрыми шагами. Они ведь надеются отчаянно, до конца. Но всегда, как вы знаете, зря. Еще одна мольба… еще одно расставание… И Деврё круто повернулся и зашагал через густые заросли кустарника, где висели белые ночные туманы. Когда он, с суровым лицом и тяжелым сердцем, решительно спешил прочь, ему послышался отдаленный рыдающий оклик — это были прощальные слова бедной Нэн.

Итак, Деврё бесцельно, не разбирая дороги, скользил, подобно призраку, через безмолвную чащу; вышел наконец на широкую плоскую возвышенность, обогнул Пятнадцать Акров и остановился на холме над рекой: местами ее воды тянулись длинными полосами серебряных искр, а внизу, под холмом, были погружены в глубокую тень.

Здесь Деврё помедлил, чтобы взглянуть на деревню, где провел немало приятных часов; глубокое, тоскливое предчувствие говорило, что ничего подобного испытать в жизни ему уже не доведется; он разглядывал мерцавшие еще кое-где в окнах огоньки; капитану казалось, что один огонек из всех он узнал: этот бледный, туманный свет горел за отдаленными вязами и был звездой его судьбы. И Деврё смотрел на светящееся окошко на том берегу, отделенное от него пучиной, — близкое и все же далекое, как звезда, — и странным образом испытывал одновременно печаль и порыв к бунту, нежность и ярость.

Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, — к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.

«Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан и не больше… будь все проклято».

Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой — говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.

«Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю».

И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес: