Александр Уваротов - 1945

— Простите, у меня нет денег, может, у вас остались вчерашние нераспроданные газеты и вы мне одну одолжите?

— Зачем же вчерашние, — удивился продавец. — Вот, есть сегодняшние, среда, четвертое апреля…

— А год, год какой? — взмолился Бочкарев.

— Сорок пятый, как какой! Отойди за киоск, чтобы остальным не мешать, а потом, когда посмотришь, отдашь. Тебе какую?

Бочкарев торопливо указал на первые попавшиеся и получил в руки новенькие, пачкающие свежей краской, «Правду» и «Красную Звезду».

За киоском он быстро пролистал их. О войне не говорилось ни слова. Писали про второй год четвертой пятилетки, про ускорение научно-технического развития. Про новые заводы-гиганты на Урале и в Сибири. Про освоение крайнего севера.

Он нашел колонку зарубежных новостей: обмен верительных грамот, волнения в Индии и Бангладеш, сводки войны на Тихом океане. Значит, все-таки, вторая мировая идет, но по иному – не полыхает на пол мира, а тлеет где-то в дальних морях, на островах и атоллах с экзотическими названиями. О Европе в газетах не упоминалось ни разу.

Бочкарев аккуратно свернул газетные листы, вернул киоскеру, затем прошел по проспекту до ближайшей остановки. Неизвестно, сколько еще просуществует это Изменение, поэтому следует как можно быстрее прийти в большой серый дом на Литейном, чтобы рассказать удивительную историю о себе и мире, могущем меняться благодаря воздействию удивительного и страшного устройства.

Он дождался троллейбус, вошел и, ища взглядом кондуктора, машинально спросил, сколько стоит билет. Ему ответили, что проезд с этого года бесплатный, после чего пассажиры затеяли увлекательный диспут на тему, правильно или неправильно было отменять плату.

Он не слушал, смотря в окно на знакомый и одновременно такой чужой Невский проспект, непохожий на его. Этот мир был лучше, порядочнее, светлее прежнего, хотя, возможно, и его родной мог стать таким же, не разорви его в самой середине черное, кровавое двадцать второе июня сорок первого.

А потом он увидел Сигрун. Она стояла в середине кучки людей, растерянная и беспомощная, что-то говорила, но, похоже, ее не понимали.

Через минуту с небольшим он подбежал к ней, раздвинул толпу, взял за руку.

— Берхард? — радостно выдохнула она. — Берхард!

Девушка обняла его, положила голову на грудь.

— Ты видишь, это – русские! Мы в Советской России!

— Да, — медленно сказал он, продлевая мгновения близости, запоминая прикосновения ее рук, щек, ее длинной косы. — Это город Ленинград, и в нем я родился.

— Ты? — удивилась она. — Здесь?

Рядом милиционер в белоснежной форме, умильно разглядывая их, заметил:

— Вот только сейчас понимаю, что нужно учить иностранный язык. Думал, ну зачем он мне, в родной стране, а тут видишь, какие случаи случаются. А я только по армии и помню, что «загн зи ди нумер эйрер батэрей»! И что-то про парашютистов, апгешпрунгэн…

Бочкарев нервно засмеялся. «Назовите номер вашей батареи!» – очень уместный сейчас вопрос.

На милиционера покосились и тот стал пояснять.

— Нас в сорок втором учили, помню, в июне. Ну, когда думали, что будет война с немцами.

— Нашли, что вспоминать, — сказали сбоку. — Это ведь и есть немцы. Что подумают!

— Ты – русский? — Сигрун медленно опустила руки и отстранилась от Бочкарева.

— Да. Я русский офицер, капитан Красной Армии.

— О-о, — обрадовался милиционер. — Это тоже помню. Бальт комт ди Роте Армэ. Скоро придет Красная Армия.

Девушка рядом с ним недовольно фыркнула и сказала: «А еще – милиция. Никакого соображения!»

— И все, что я говорил тогда американцам – все правда.

— Нет! — Сигрун судорожно тряхнула головой. — Как же тогда «Колокол»? Ты ведь оператор! И штандартенфюрер Шталман…

— Шталман все знает. И именно поэтому посадил меня еще одним оператором. Во вторичном контуре ведь нужно отрицательное воздействие, — сказал Бочкарев. — А я надеялся каким-нибудь способом испортить механизм, помешать «Колоколу»…

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— … ну, хотя бы, узнать принцип действия, чтобы потом суметь обратить все изменения.

К ним протиснулся пионер в белой рубашке, с развевающимся красным галстуком на шее, осмотрелся, с достоинством и деловито отдал честь, после чего спросил:

— А что здесь происходит?

— Мальчик, вы какой язык в школе учите? — спросила девушка. — Немецкий?

— Да, немецкий, — не без важности ответил тот. — Да скажите, что случилось?

— Спроси, может, им помочь нужно? — подсказали справа.

— Значит… — произнесла Сигрун. Щеки ее полыхали алым.

— Как вы себя чувствуете? — спросил пионер по-немецки, потом сказал по-русски, — Нет, не так. Погодите, сейчас вспомню.

— Посмотри вокруг, — произнес Бочкарев, пытаясь взять девушку за руки. Та отводила их. — Посмотри на этот мир. Разве он не лучше того, какой собираетесь построить вы?

— Что он говорит? — спросили из толпы.

— Про мир что-то, — сказал пионер. — Мир между СССР и Германией.

— Без жестокости, без деления народов на высших и рабов. Посмотри на этих людей – разве ты не видишь в них дух такой же силы, что и у вас? Они не отягощены ни жаждой наживы, ни завистью, не спесью, а только желанием строить и растить, учиться и учить. Они так же рвутся в небо, они могут создавать технику, ни в чем не уступающую германской!

— Говорит, — произнес пионер, — что у нас в СССР очень хорошо поставлено образование, лучше чем в Германии. Он хотел бы учиться у нас. Два раза сказал.

— И это вы сделали нас жестокими и опасными. Заставили ненавидеть и научили бить – сильно и без жалости. Если бы не вы, если бы не ваш кровавые игры, мы сберегли бы эту чуткость и эту душевность, этот дивный мир, который сейчас растоплен, уничтожен грубостью, озлоблением, бессердечием войны!

— Нет, это он ей говорит, чтобы училась, — пояснил пионер. — Иначе будет бить. Да, так и сказал, без жалости.

— По моему, ты неправильно переводишь, — сказала девушка.

Пионер пожал плечами.

Бочкарев все же завладел ее руками, Сигрун отводила взгляд, не желая смотреть ему в лицо.

— И ты считаешь, что у них есть право на вторую, третью, четвертую попытки? — Он хотел сказать, «у вас», но в последний миг удержался и с нажимом произнес «у них». — У меня нет ненависти к Германии, я просто хочу вернуть то, что разрушено войной. Восстановить справедливость!

По щеке Сигрун потекла слезинка, но возможно, она просто была невольной реакцией на его резкий голос, на невозможность никуда убежать, на чужой и странный мир, невероятно далекий от ее родины.

Они снова сидели в мягких креслах в узкой каморке с желтыми тусклыми лампами. И молчали.