Владимир Колышкин - Атолл

"В свой безрадостный домицилий он плелся с тяжелой душой и озадаченным разумом..."

Нет, так не пойдет. Джон стер все предложение. Писать надо просто, без заумных латинизмов. Вот так: "Однажды он возвращался с работы очень поздно..."

14

Однажды он возвращался с работы очень поздно. Машинально проверил почту, думая, что, как всегда, ничего нет. Но в ящике лежал конверт. Большой. Сердце у Джона обмерло, в груди разлилась волна как от хорошей порции виски. Переворачивая конверт, он уже догадывался, откуда тот. В окошечке под пленкой прочел свое имя и адрес отправителя - журнал "Нью-Йоркер".

Потом у него сердце захолонуло. Подумал, а что если это лишь вежливый отказ? И тогда он загадал: если отказ - пошлет писанину к чертовой матери и займется деланием денег, способом нормальных людей.

Он безобразно раскурочил конверт, вынимая послание. И вот плотная гладкая бумага дрожит под пальцами, с хрустом её разворачивает, выпрямляет острые складки, читает.

Да! Они принимают его рассказ! И даже высылают чек!

Смотрит - в письме чека нет! Джон кидается на пол, поднимает конверт, ищет - и находит! Фу, черт, аж сердце зашлось. На чеке написано: $500!

И какое-то незнакомое ранее чувство посетило Джона. Чувство собственного достоинства - вот что это за чувство. И он уже спокойно подумал: "Пятьсот баксов. Ну что ж, за такой короткий рассказ - это не плохо".

Это дело нужно непременно отметить. Иначе госпожа Удача опять уйдет к другому. Он зашел в квартиру - принять душ и переодеться. Джулии дома не было. Он заглянул в их общую спальню. Шкаф Джулии был раскрыт, на кровати раскинулись, как гигантские яркие бабочки два её платья вместе с "плечиками". Очевидно, Джулия их забраковала, отыскала нужное и уехала. Ясное дело, куда - на очередной "сэй-хеллоу"*.

[* От англ. Say hello - Скажи привет! (простенькая вечеринка)].

Ну что ж, дорогая, подумал Джон, очень даже хорошо. Это так хорошо, как ты даже себе не представляешь. Имею полное право на кутеж и измену. Сегодня я это заслужил.

Он шел по Бродвею, в неутихающей до позднего часа сутолоке людей, машин, движущихся картинок. Фейерверки и каскады огней рекламы на фоне еще светлого неба придавали этому коловращению дополнительный градус безумия. Ему хотелось тесноты и света, чтобы острей почувствовать свою сопричастность этому миру. Он был почти счастлив. До полного счастья немного не добирал.

Пока я один из них, думал он, пока я один из миллионов этих скарабеев, катящих по жизни свой шарик говна. Когда же он поднимется над всем этим в загадочные эмпирии? Когда же, когда же, наконец, зоркий глаз авторитетного обозревателя из "Нью-Йорк таймс бук ревью" выделит его из безликой толпы? Когда его портреты появятся на обложках "Пипл" и других подобных ему журналов? Восходящая литературная звезда - Джон Кейн. Взойдет ли его звезда?

К подъезду шикарного ресторана, куда Джон даже не мечтал попасть, подъехал "Даймлер" - роскошная машина ручной сборки. Открылись дверцы, и из рукодельного "Даймлера" вышли пожилой мужчина и молодая красивая женщина. Женщиной была Джулия.

Это так ошеломило Джона - то есть увидеть Джулию в компании совсем для нее не привычной, - что он застыл как вкопанный. На него даже налетел кто-то сзади и ругнулся весьма энергично. Джон спрятался за столб и впился взглядом в мужчину, пока парочка шла под навесом, протянувшимся через ширину тротуара, к дверям, где стояли бравые швейцары.

Спутник Джулии был солидный мужчина с сединой на висках. В его аккуратно подстриженных усиках тоже белели седые волосы. Он был похож на воротилу с Мэдисон-авеню.

Ему было не меньше пятидесяти пяти лет, но у него была не плохая фигура, - несомненно, он проводил немало времени в гимнастическом зале.

На Джулии было надето её любимое черное платье, похожее на нижнее бельё. Она была сексуальна до неприличия.

"Вот сука", - с ожесточением подумал Джон и невольно устремился вперед.

У стеклянных дверей Джона остановил швейцар, похожий на отставного адмирала какого-нибудь опереточного флота.

- Прошу прощения, - сказал он простуженным голосом, - без галстука не пускаем. И в джинсах - тоже, - добавил он, оглядев клиента с головы до ног. - И в сникерсах нельзя. И куртка у вас...

- А если я надену женскую комбинацию, вы меня пустите? - спросил Джон.

- Педиков вообще не пускаем. Идите в свой гей-клуб.

- Очень хорошо... Скажите, любезный страж, мужчина, который сейчас зашел с женщиной, вам не знаком?

- Знаком, еще как знаком, - охотно подтвердил страж. Это Джаст Лестер Дорхэм - очень богатый человек. Он здесь часто бывает... и все с разными курочками, - добавил швейцар и доверительно-гадко рассмеялся, как будто он уже зачислил Джона в приятели, перед которым можно не стесняться.

Джон Кейн готов был врезать швейцару по его холуйской роже, но только равнодушно спросил, как скучающий обыватель:

- А чем он занимается, этот Лестер?

- Джаст, его зовут Джаст... Джаст означает "справедливый", "праведный", - как-то машинально, будто школьный учитель, пояснил швейцар. - А занимается он... Бог его знает. Надо полагать, что бизнесом.

- Значит, все время с разными? Хорош праведник.

- О, да! Такой, знаете ли, витальный! - Швейцар, откинув голову, захохотал, и безволосый затылок его уперся в твердый стоячий воротничок и налился кровью.

- Да вы, я смотрю, образованный человек, - удивился Джон. - Латынь знаете, и вообще...

- Я, парень, двадцать лет преподавал в колледже английский язык и литературу...

- Ого!

- Да-а-а... И на старости лет погорел на этих самых курочках. Какие там были девочки! - Он мечтательно закатил глаза, и с уголка его перекошенного рта выглянула и перелилась через край тонкая струйка слюны.

Джона всего передернуло от отвращения. Швейцар вытер рот несвежей белой перчаткой и продолжил признание:

- Отсидел я свои шесть лет за якобы изнасилование, а на самом деле никакого насилия не было. Она сама, сучка длинноногая, юбку сняла у меня в кабинете, ей нужно было сдать тест, а она тупая, как все блондинки, зато между ног у неё была такая узенькая щелочка, такая сладкая щелочка, - швейцар снова вытер слюни, в глазах его стояли слезы.

- И вот мне шестьдесят лет, - закончил свою исповедь адмирал шутовского флота, - от меня ушла жена, мне запретили заниматься преподавательской деятельностью, лишили пенсии, забрали у меня всё... Помните, как у Фицджеральда: "Богатые - это другие".

Тяжелая печать страданий исказила большое лицо в морщинках и алкогольных венозных паучках. У Джона шевельнулось в душе некое чувство, похожее на сострадание.

- Даже здесь у меня самая унизительная должность младшего швейцара. А вон та морда - старший. - Старик кивнул на долговязого своего напарника, стоявшего неподалеку от них и все прислушавшегося к разговору, наконец, поняв, что его подчиненный не выполняет обязанности, а попросту болтает с посторонним, долговязый бесцеремонно подошел и сделал старику обидное замечание.