Владимир Колышкин - Атолл

Но не было сюжета. А раз нет сюжета, значит, современному читателю будет скучно, как говаривал один человек, которого зарезали возле собственного дома...

А может, он просто устал?

Джон увидел себя как бы со стороны: сильно поредевшие волосы, мешочки под глазами, того и гляди, брюшко начнет расти. Короче говоря, "усталое чудовище, никому не нужное, теряющее детали аргументов и обломки метафор", как сообщал о себе в электронном послании его русский друг, писатель из Москвы, с которым он познакомился по Интернету, - Чижиков-Пыжин.

Московский друг приглашал Джона к себе в гости, в Москву, где американский писатель "получит массу впечатлений, которые затем выльются в новые романы...". Новые романы, ха-ха!

Если бы это письмо пришло не сейчас, а лет на пять раньше. Тогда ему остро нужны были перемены. Ему нужен был толчок извне, чтобы порвать с прошлым и начать новую жизнь. И когда случилось то кошмарное убийство на 5-й улице, в самом центре Нью-Йорка, в узкой, провонявшей мочой щели между домами, в которое он оказался замешан, Джон круто поменял жизнь. Уехал, а фактически сбежал на полтора года в Европу.

Те, кто знает, что такое американец в Европе, поймут, что пережил там Джон Кейн. Когда ему наскучил депрессивный, иссиня-серый Копенгаген, он перекочевал в Париж. Чтобы не афишировать себя в отелях, жил в каком-то сомнительном пансионе на улице Жонтэ. Бродил по лавочкам букинистов на левом берегу Сены. Пытался читать Стендаля со словарем. Воображал себя Хемингуэем, таскал блокнот в кармане, сидел в знаменитом стариннейшем кафе "Les Deux Magots"*, наблюдал жизнь.

[*"Два китайских болванчика", существующее с 1875 г. И традиционно посещаемое людьми искусств. ]

(И даже однажды увидел там всемирно известного старика-писателя, согбенного бременем славы и собственной плодовитостью посредственности, явившегося из мглы былого). Заказывал там чертову дюжину вариантов кофе: черный, с молоком, двойной, по-американски, эспрессо, "полео"; подогретым ножом отрезал ломтик фуа-гра, политого "Шато Марго", - то есть поступал так, как делали до него все знаменитости. Но в отличие от них Джон не написал ни строчки. То есть ни строчки достойной настоящего писателя. Все его заметки были вымученными и немощными. За исключением небольшого пассажа, которое можно было вытянуть до объема эссе и назвать "Париж без парижан".

Тогда он не знал один простенький факт, что "реальность" не является ни субъектом, ни объектом истинного искусства, которое творит свою, особенную "реальность", ничего не имеющую общего с "реальностью", доступной общинному оку.

Из Парижа его прогнала та же вонь, еще крепче нью-йоркской - запах пота француженок, которые не бреют подмышки, и смрад крепкого черного табака, который курили престарелые французы, - и он осторожно вернулся к родным берегам. Но вскоре новая серия злодейских убийств, имевших с ним какую-то странную, мистическую связь, вынудила его всерьез искать более надежное убежище - как можно дальше от цивилизации, с её соблазнами, и в первую очередь - греха честолюбия.

Он похоронил убитую жену, продал квартиру в Нью-Йорке, бывшую у них в совместной собственности в одном из стильных домов по бульвару Парк-Вест, договорился о системе связи со своим литературным агентом и улетел на другой край страны - с восточного берега на западный - в Сан-Франциско. Именно там, а точнее, в маленьком городишке Монтерей, куда он отправился отдыхать на лето, и пришла ему в голову идея жить на собственной яхте. Плавать по морям, океанам, быть свободным как ветер.

В Монтерейе он по удачному случаю купил пятидесятифутовую яхту "Барокка", и ранним утром (по тихоокеанскому береговому времени) отчалил в полную неизвестность - на просторы Тихого океана.

4

- Ты сегодня какой-то странный, - сказала Аниту, наливая ему красный, как вино, сок "уру". - Не выспался?

- Не то чтобы не выспался... Просто сегодня обнаружил первые признаки надвигающейся старости.

- Пей уру и никакая старость тебя не возьмет. Будешь крепким, как мой папа.

- Да, твой отец - мужчина что надо. Три жены мне бы не потянуть. Я, конечно, имею в виду не деньги...

Они посмеялись.

Джон отпил глоток уру из высокого стакана. Сок как всегда поражал обилием вкусовых оттенков. С каждым глотком так и чувствуешь, как в тебя вливается чудесная энергия и всякие там полезные микроэлементы. Нектар небожителей был пустяковиной по сравнению с этим подарком щедрой тропической природы.

- Еще я думал о Нью-Йорке. И своей жене... - честно признался он.

Ему было приятно, что с Аниту, да и со всеми островитянами, можно быть честным. Не хитрить, не пыжиться, не становиться на котурны...

- Ты скучаешь по ней и по своему городу?

- По городу - да. По жене - нет.

- Расскажи мне о своей жене. Она красивая?

- О, да...

И новый поток воспоминаний, как прилив затопил его мозг.

Джулия. Высокая, роскошная, натуральная блондинка с вызывающим ртом. Джулия оказалась для него символом утраты иллюзий по тихому семейному быту. За те тринадцать лет брака с Джулией он прошел длинный путь: от страха и благоговения перед ней, желания обладать ею - к ненависти ко всем блондинкам.

Уже через пять лет совместной жизни он ненавидел в ней все: как она ходит своей голубиной походкой, тесно переставляя ноги; как читает свежий номер "Вуменс хоум джорнэл", варит отвратительный кофе. И шевелит своим вызывающим ртом, говоря по телефону с "важными людьми".

Но больше всего он ненавидел её за то, что сначала не хотела заводить ребенка, потому что ей "еще рано" (ему было 27, а ей - 23), а потом вдруг оказалось - поздно рожать по каким-то особенностям её женского организма. Зато эти особенности не мешали ей трахаться, как кошке, на стороне, это ему потом стало ясно.

Часто он горько сожалел, что взял в жены совершенно чуждый себе тип женщины. Джулия не подходила на роль жены писателя ни по каким статьям. Жена писателя должна быть в первую очередь самоотверженной, жить ради мужа, забыть о своей карьере. Эгоистично? Да. Но мир искусства эгоистичен по своей природе. К несчастью, Джулия сама принадлежала к миру искусства и не желала ставить крест на своей карьере из-за амбиций мужа. Если бы Лев Толстой был бы женат на Джулии, а не на Софье Андреевне, которая переписывала в чистовик и приводила в порядок его рукописи, то великий русский граф не написал бы "War & World".

- А теперь расскажи мне о своем городе Нью-Йорке, - попросила Аниту. - Он большой?

- Да. Самый большой в мире город. Во всяком случае, самый высотный. Там небоскребы...

- Они скребут небо?

- Да, именно скребут.

- А чем они скребут?

- Макушкой, - Джон похлопал себя по соответствующему месту и ощутил под ладонью теплую кожу проступающей лысинки.