Даниэль Клугер - Готика еврейского местечка

Лик его был печален и темен.
Он сказал: «Повторяю, скорбя:
Ты — потомок священников, коэн,
И запретна она для тебя!»
Только взгляда он был удостоен.
Им казались пустыми слова.
Не послушал его Сендер-коэн
Не послушала Рейзел-вдова.

И тогда прогремели раскаты,
Был нарушен небесный покой.
В ожидании страшной расплаты
Души полнились смертной тоской,
И взметнулось подземное пламя,
И в колодце вскипела вода,
И разверзлась земля под ногами,
И сошлась, не оставив следа!..

…Не воротятся аисты в гнезда
У давно обмелевшей реки.
И остались свидетели — звезды,
Безучастны и так далеки.
Пролетели века незаметно,
Не растет за оградой трава.
Здесь когда-то исчезли бесследно
Сендер-коэн и Рейзел-вдова.

Наказание или награда?
Ведь разлуки не дал им Господь:
В небесах или в сумраке ада
Стали двое — единая плоть?..
И танцуют беззвучно пылинки
В серебристом сияньи луны.
…А у Рейзел глаза словно льдинки —
Так прозрачны и холодны…

Шифра-знахарка однажды на крыльце своем сидела.
Вел старательно кузнечик песню звонкую в саду.
За деревья село солнце, и уже слегка стемнело.
Вдруг подъехала коляска на резиновом ходу.

Из коляски вышел некто в лакированных штиблетах,
В черной шляпе и перчатках, долгополом сюртуке,
Золотые украшенья на припущенных манжетах,
Белозубый, темнолицый, с тростью щегольской в руке.

Он сказал небрежным тоном: «У меня жена рожает».
И добавил, тростью легкой ветви вишен теребя:
«И в Лубнах, и в Яворицах о твоем искусстве знают —
Нет в округе повитухи, знаменитее тебя».

Собрала она в котомку чабреца и чистотела,
Полотняные салфетки, подорожник, лебеду,
Воска желтого немного — с незнакомцем рядом села
В золоченую коляску на резиновом ходу.

Полетели кони резво, будто сказочные птицы.
Между тем совсем стемнело, звезды первые зажглись.
В синем сумраке тревожном растворились Яворицы,
И молчал надменный спутник, только кони вдаль неслись.

Натянул поводья кучер, звонко щелкнула подкова,
Тишина казалась жаркой, и вокруг сгустилась тьма.
Усмехнулся незнакомец, не сказав худого слова.
Шифра вышла, испугалась: где знакомые дома?

И сказал ей незнакомец: «Не пугайся, повитуха,
Мы идем к моей супруге, соберись, шагай смелей.
Примешь роды — и уедешь…» И добавил — страшно, глухо:
«А зовусь я Ашмодеем, повелителем чертей».

И сказал недавний спутник бедной Шифре со злорадством,
И из глаз его бездонных на нее взглянула ночь:
«Будет сын — уйдешь с почетом, без урона и с богатством.
Но убью тебя, старуха, если вдруг родится дочь!»

Лик его преобразился, голос был подобен грому
У нее дрожали руки и кружилась голова.
И пошел он по тропинке, к мрачному большому дому,
Поплелась за ним старуха, не жива и не мертва.

Принимала Шифра роды, он стоял у изголовья.
Посмотрела на младенца, поняла — обречена.
Как тут скажешь Ашмодею, без ущерба для здоровья,
Что чертовку — не чертенка родила его жена!

Не услышал Бог молитвы, и тогда она сказала:
«Ну-ка, выйди, повелитель, чтоб не сглазить молодца!»
А сама скорей в ладонях воск старательно размяла,
И чертовочку снабдила имитацией конца…

Позвала она папашу и младенца показала.
И остался черт доволен, отвела она беду.
Ашмодей вручил ей денег, и домой ее умчала
Золоченая коляска на резиновом ходу.

Через год, на том же месте Шифра-знахарка сидела.
Появился вдруг посланник повелителя чертей.
Он воскликнул: «Повитуха, повитуха, как ты смела?!
Ах, представить ты не можешь, как разгневан Ашмодей!

Но сказать велел тебе он, что на первый раз прощает.
И преследовать не будет, и семью свою любя,
Он велел тебя доставить — вновь его жена рожает,
А в округе повитухи нет искуснее тебя!»

Неба, неба синий атлас, в серых облаках-заплатах,
Прячет от людского взора горный перевал…
Жил да был Олекса Довбуш, он разбойничал в Карпатах —
Отнимал он у богатых, бедным раздавал.

Жил в Карпатах реб Исроэль, рабби Бешт — мудрец известный.
И пришел к нему разбойник, раненый, без сил.
Рабби Бешт отвел погоню, и молитвою чудесной
Раны вылечил, водою горной напоил.

И сказал ему Олекса: «Заживает быстро рана,
Я уеду нынче утром,» — а раввин в ответ:
«Видел как-то в Коломые друга твоего Ивана
Знай же, что измена ходит за тобою вслед».

Хмурым стал Олекса Довбуш, на лицо ложились блики,
Почему-то охватила легиня журба.
И промолвил реб Исроэль — рабби Бешт, мудрец великий:
«Ходит друг твой мимо церкви и не крестит лба.»

И сказал раввину Довбуш: «Я тебя не понимаю,
Ты ж не веришь в Иисуса, в нашего Христа!
Он не крестится — так что же? Я его с юнацтва знаю
Верен мне Иван, и совесть у него чиста!»

Но ответил реб Исроэль: «Не пуста моя тревога,
Не напрасно я печалюсь о твоей судьбе.
Он не крестится на церковь, своего не любит Бога,
Так с чего ж ему, Олекса, верным быть тебе?»

…Вместе с другом ехал Довбуш, засмотрелся он на птицу,
А Иван отстал немного, и на бережку
В первый раз перекрестился, зарядил свою рушницу
И послал лихую пулю в спину ватажку.

И сказал он: «Надоело с небораками брататься,
Ночевать — то в чистом поле, то в седых горах.
Надоело брать богатство, да тотчас его лишаться,
И гулять в дрянном каптае, старых чоботах!

Мне отсыплет пан дукатов, буду я теперь заможным,
А тебя схоронят птицы, прямо у реки.
Уходил ты от гайдуков, хитрым был и осторожным —
А загинув, неборако, от моей руки!»

И лежал в лесу Олекса, и пуста была дорога,
Слышал он слова раввина, будто наяву:
«Он не крестится на церковь, своего не любит Бога…»
Кровь горячая стекала в желтую траву.

Ехали казаки по ночному шляху,
Догоняли курень, запорожский стан.
И сказал Тарасу, заломив папаху,
Друг его и давний побратим Степан:
«Притомились кони, заночуем, друже.
Видишь, будто звезды, светят огоньки?
Может, это шинок, далеко не дуже,
Прямо за пригорком, прямо у реки».

Старая шинкарка налила горилки,
Накормила хлопцев, уложила спать.
Вдруг Степан услышал пение сопилки —
Песенку, что в детстве пела ему мать.
Он тотчас проснулся, видит — держат свечи
Над его постелью девять стариков.
И промолвил первый: «Слушай, человече,
Я тебе открою — кто же ты таков.