Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела

— А с кем-нибудь в ансамбле он дружил?

— Да он вообще ни с кем не дружил. Так и напиши. Он был сам по себе, все в себе держал. Нет, пошутить, посмеяться — пожалуйста. Улыбался всегда. Это он умел: посмотришь, прямо душа компании. Только ведь это было так, видимость, чтобы в душу никто не лез.

— А на личном фронте?

— А черт его знает. Я его только на сцене видел или ночью в автобусе, когда он уезжал. Его лучше всех Паук знал. Тебе бы с ним поговорить.

— Да у меня телефон есть, я просто не дозвонился еще. Ну что, может, еще пива?

— Давай.

Мы сделали заказ и еще час травили побасенки о славном прошлом Пятьдесят второй улицы. О Джонни Фаворите мы больше не говорили.

Незадолго до семи Верной Хайд отбыл в неизвестном направлении, а я двинулся на запад, где в двух кварталах в заведении Галлахера подавали лучшие в городе бифштексы. Около девяти я докурил сигару, допил вторую чашечку кофе, заплатил по счету и поймал на Бродвее такси. Путь мой лежал к гаражу, в восьми кварталах оттуда.

Пересев в свою машину, я двинулся на север по Шестой авеню, потом вместе со всеми проехал Центральным парком; оставив позади Резервуар и Гарлемское озеро, выехал через Врата воинов на перекресток Сто десятой и Седьмой и очутился в мире многоквартирных домов и темных переулков. Я не был в Гарлеме целый год — в последний раз застал еще снесенный впоследствии дансинг «Савой», — но за это время ничего здесь не изменилось. В этой части города Парк-авеню прорезана рельсами Нью-Йоркской Центральной железной дороги, поэтому приходится перебираться на Седьмую с ее бетонными островками для пешеходов в море двустороннего движения.

Перекресток со Сто двадцать пятой был ярко освещен и смотрелся не хуже Бродвея. Проехав дальше, я обнаружил, что «Парадиз Смолла» и клуб Каунта Бэйси не закрылись и вроде бы не собираются. Я высмотрел свободное местечко напротив «Красного петуха», припарковал машину, вылез и подождал зеленого света. Кофейного оттенка юнец с фазаньим пером на шляпе отделился от прохлаждавшейся на углу компании и подошел ко мне.

— Брат, часы не нужны? — Он отвернул рукава аккуратного пальто, показав мне по пяти экземпляров на каждой руке. — Недорого отдаю, слушай. Чес-слово.

— Не надо, есть уже.

Загорелся зеленый, и я перешел улицу.

В «Красном петухе» повсюду был плюш и полумрак. За столики у бара набились знаменитости из хороших кварталов, богатые господа с радужно-стразовыми декольтированными дамами.

Я нашел себе табурет у стойки и заказал стаканчик коньяку. Трио Ножки уже играло, но со своего места я видел только спину Свита, склонившегося над клавишами. Кроме рояля, слышны были еще контрабас и электрическая гитара.

Они играли блюз. Рояль пульсировал и рокотал, то и дело гитара по временам, словно колибри, влетала в переплетения мелодии. Кенни не солгал: Свитова левая была божественна. В барабанщике не было нужды. Поверх мрачных переходов контрабаса Свит вывел нежнейший узор печали, и когда он запел, голос его был полон сладостного страдания:

Первая часть выступления закончилась. Музыканты переговаривались, смеясь утирали лица большими белыми платками. Потом не спеша перебрались к бару. Я сказал бармену, что хочу угостить музыкантов. Он поставил перед ними стаканы и кивнул в мою сторону.

Двое из них взяли выпивку, глянули на меня и растворились в толпе. Ножка Свит уселся на табурет в дальнем конце стойки, привалился к стене большой седеющей головой и принялся наблюдать за людьми в зале. Я взял свой стакан и стал пробираться к нему.

— Спасибо вам, мистер Свит, — сказал я, взбираясь на соседний табурет. — Вы — гений.

— Зови меня Ножкой, сынок, я не кусаюсь.

— Как скажете, Ножкой так Ножкой.

Широкое бурое лицо Ножки было все изрезано морщинами, как плитка жевательного табака. Густые волосы были цвета сигарного пепла. Костюм из блестящей синей саржи, казалось, вот-вот лопнет по швам на его туше, однако ножки в черно-белых лаковых туфлях были маленькие и изящные, как у женщины.

— Мне понравилась последняя вещь.

— Я ее в Хьюстоне написал, на салфетке, лет сто назад.

Он засмеялся, и белый полумесяц улыбки прорезал коричневые морщины, словно возвещал конец лунного затмения. На одном из передних зубов у него была золотая коронка с прорезью в виде перевернутой пятиконечной звездочки. Заметная штучка.

— Так вы в Хьюстоне родились?

— Еще чего! Так, проездом был.

— А вы откуда?

— Я? С Юга, откуда ж еще? Чистокровный орлеанец. Меня антропологу показать — в обморок упадет. Да мне еще четырнадцати не было, а я уже по барам лабал. Всех ребят знал: и Банка Джонсона, и Джелли Мортона. С самим Армстронгом дружбу водил. В Чикаго по реке наезжал.

Тут Ножка разразился гомерическим хохотом и хлопнул себя по коленям. В тусклом свете блеснули перстни на толстых пальцах.

— А вы меня, часом, не дурите?

— Ну, может, малость и дурю.

Я усмехнулся и понюхал свой коньяк.

— Хорошо, когда есть что вспомнить.

— А ты книгу, что ли, пишешь? Я вашего брата за версту чую, как лис несушку.

— Почти в точку, старый лис. Я сейчас пишу кое-что для «Лук».

— Да ну? «Лук» вспомнил про Ножку Свита! Тут Дорис Дэй, а тут я, так, что ли? Здорово!

— Знаете, не хочу вас обманывать. Это будет статья про Джонни Фаворита.

— Про кого?

— Про Фаворита, певца. Он еще у Симпсона в ансамбле пел лет пятнадцать назад.

— Ну-у! Симпсона-то я помню. Он на барабанах стучал, как отбойный молоток.

— А про Фаворита что-нибудь помните?

Коричневая физиономия Ножки изобразила святую невинность ученика, не знающего ответа.

— Нет. Ничего не помню. Может, он потом имя сменил? Его теперь не Синатра зовут? Нет? Не Вик Дамон?

— Может быть, у меня неверные сведения, но, я так понял, вы с ним были друзья.

— Слушай, сынок, он как-то записал одну мою песню. За гонорар ему спасибо, но от этого мы с ним друзьями не стали.

— А я видел в «Лайф» фотографию, вы там пели вместе…

— Да, помню. Это было в баре у Дикки Уэллса. Я его там видел пару раз, но он не ради моих красивых глаз приезжал.

— А ради чьих же?

Ножка прикрыл веки и придал физиономии ернически постное выражение.