Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела

— Глупо себя ведешь, Ножка, — заметил я, подобрав и сложив бритву.

Ножка сидел, схватившись за живот, словно боялся, что если отпустить, он отвалится.

— Что тебе надо? — простонал он. — Ты не из журнала.

— Я смотрю, ты умнеешь. Теперь бросай ныть и выкладывай все, что знаешь о Фаворите.

— Мне плохо. Ты мне внутри всё разворотил.

— Ничего, оклемаешься. Дать тебе на что сесть?

Ножка кивнул. Я подтащил поближе оттоманку черно-красной марокканской кожи и помог ему взгромоздиться на нее. Он все охал и держался за живот.

— Слушай, я тут ваши пляски видел в парке. И Епифанию с петухом. Что это еще за чертовщина?

— Обеа, — со стоном выдохнул Ножка, — вуду. Ты что думал, все черные баптисты?

— Так. А Епифания? Она тут при чем?

— Она мамбо, как ее мать была. В нее вселяются могучие духи и говорят с нами. Она с десяти лет в хамфо ходит. В тринадцать уже жрицей была.

— Это когда Евангелина заболела?

— Вроде того.

Я протянул Ножке сигарету, но тот покачал головой. Я закурил и задал новый вопрос:

— А Фаворит этим вашим вуду занимался?

— А ты что думаешь, он с мамбо просто так жил?

— И на радения ваши ходил?

— Конечно, ходил. Много раз. Он был хунси-босал.

— Кто?

— Хунси-босал. Посвященный, но некрещеный.

— А крещеных как зовут?

— Хунси-канзо.

— Ты-то, небось, канзо?

Ножка кивнул.

— Я уж давно крещеный.

— И когда ты его последний раз видел на ваших курощипаниях?

— Говорю тебе: до войны еще.

— Так. А куриная нога? С бантиком, на пианино. Что сей сон значит?

— Значит, болтаю много.

— Про Джонни?

— Про все сразу.

— Что-то ты, Ножка, темнишь, — я дунул ему в лицо сигаретным дымом. — В гипсе играть не приходилось?

Ножка привстал было, но тут же скривился и повалился обратно на оттоманку.

— Ты что! Ты же не станешь…

— Стану, если понадобится. Я пальцы ломаю, как ты галеты.

В глазах старика Ножки промелькнул нешуточный страх. Я хрустнул костяшками для пущей убедительности.

— Не надо! Я тебе что хочешь скажу, я ведь с самого начала тебе правду говорил.

— Видел Фаворита в последние пятнадцать лет?

— Нет.

— А Евангелина? Не говорила, что, мол, видела, встречалась?

— Не слышал. В последний раз она его лет восемь назад поминала, а то и десять. Я еще запомнил, потому что тогда профессор какой-то приезжал. Он книгу писал про Обеа, ну и ему там что-то нужно было, вопросы какие-то. Евангелина ему говорит: белых в хамфо не пускают. А я ее решил подколоть, говорю: только если они поют хорошо.

— А она что?

— Погоди, не гони. А что она? Не рассмеялась, но и злиться особо не стала. Говорит мне: «Слушай, Ножка, если бы Джонни был жив, был бы хорошим хунганом. Только это не значит, что я каждого белого писаку буду пускать, если ему в голову взбредет явиться в хамфо». Так что для нее он уж точно умер.

— Хорошо, на этот раз поверю. Что это у тебя за штука на зубе?

Ножка скривился. В свете люстры блеснула белая звездочка.

— Чтоб сразу ясно было, что я черный. Чтоб уж точно.

— А вверх ногами зачем?

— Так красивей.

Я положил на телевизор карточку агентства.

— Вот смотри, карточка, на ней — телефон. Что узнаешь — звони.

— У меня и так бед хватает.

— Как знать, как знать. Может, и пригожусь тебе, коли еще кто курицу в подарок пришлет.

На востоке темное небо порозовело, как девочка из церковного хора. По дороге к машине я достал из кармана бритву с перламутровой рукоятью и выкинул в урну.

Когда я наконец добрался до постели, солнце уже светило вовсю, но я проспал почти до полудня, несмотря на кошмары. В это утро мне приснились вещи позавлекательней любого фильма ужасов. Огромным сердцем стучал барабан. Радеющие стонали. Епифания перерезала петуху горло, и птица забилась, извергая алый фонтан. Кровь текла и текла. Это было как тропический ливень, все вокруг напиталось кровью. Один за другим радеющие тонули в ней. Когда волны сомкнулись над головой Епифании, я побежал, скользя в липкой жиже.

Ослепнув от ужаса, я бежал по пустым ночным улицам. По сторонам громоздились пирамиды из мусорных баков, крысы размером с бульдога следили за мной из сточных люков. Воздух пах гнилью. Я бежал и бежал, и вот уже не за мной гнались, а я догонял кого-то, чья тень мелькала далеко впереди в перспективе бесконечных незнакомых улиц.

Я бежал изо всех сил, но не мог его догнать. Он ускользал от меня. Потом улицы кончились, и я гнал его по песчаному берегу, усеянному обломками кораблей и дохлой рыбой.

Впереди поднялась огромная морская раковина высотой с небоскреб. Незнакомец вбежал в нее. Я — за ним.

Внутри было высоко и гулко, как в перламутровом чреве собора. Мы бежали по спирали, стены сдвигались, и за последним поворотом я налетел на него. За его спиной содрогалась огромная плоть моллюска. Выхода не было.

Я схватил его за шиворот и развернул лицом к себе, вдавив в слизистую массу. На меня смотрел мой двойник, лицо из зеркала. Он обнял меня, как брата, и поцеловал в щеку. Господи, те же глаза, подбородок, нос. В груди стало легко и нежно. И тут он вцепился в меня зубами. Братский поцелуй перешел в свирепый укус. Его руки сомкнулись у меня на горле.

Я попытался оттолкнуть его, мы стали падать. Я шарил рукой по его лицу, нащупывая глаза. Потом мы повадились на твердый перламутр. Я вогнал большие пальцы ему в белки, и он отпустил мое горло. За все это время он не издал ни звука. Лицо его странно поддавалось под моими пальцами, знакомые черты растекались сырым тестом. Это был сгусток плоти без кости и хряща, руки вязли в нем, как в пудинге с нутряным салом. Я проснулся от собственного крика.

Горячий душ успокоил мне нервы. За двадцать минут я побрился, оделся и выехал в город. Я оставил свой «шевроле» в гараже и прошелся до киоска с пригородными газетами, что на углу небоскреба «Таймс». На первой странице «Нью-Йоркера Покипси» за понедельник была фотография доктора Альберта Фаулера. «Смерть известного врача».

На углу Парамаунт-билдинг есть аптекарский магазин Велана (он же забегаловка). Я зашел туда, заказал завтрак и за завтраком прочитал статью. В ней говорилось, что смерть Фаулера была признана самоубийством, хотя предсмертную записку обнаружить не удалось. Тело нашли в понедельник. Двое коллег Фаулера, обеспокоенные тем, что он не явился в клинику и не подходит к телефону, зашли к нему домой. В общем и целом все подробности были переданы верно. Женщина на фотографии, которую Фаулер прижимал к груди, была его жена. Ни о морфии, ни о пропавшем кольце ничего не говорилось. О том, что было найдено в карманах Фаулера, газета не сообщала, так что сам ли он снял кольцо или ему помогли, было неясно.