Уильям Хьёртсберг - Сердце Ангела

— Подставь другую щеку? Вздор! Не дай себя ударить. Если ближний твой имеет зло на тебя в сердце своем — вырежь у него сердце. Не будь жертвой. Ударь первым! Если глаз его злоумышляет против тебя — ослепи его, если сердце — то вырви сердце. Если любой член его злоумышляет против тебя — отсеки его и воткни ему в глотку.

Голос его перекрывал рев стада. Я сидел, не чувствуя своего тела, не в силах пошевелиться. Что же это? С ума я схожу или действительно Цифер описал сейчас все три убийства?

Наконец Эль Сифр победно воздел руки.

— Будьте сильны, — прокричал он. — Поклянитесь мне!

Зал бесновался.

— Клянемся! Клянемся!

Хор снова перестроился и грянул бравурную аранжировку гимна «Сильна десница Господня». Эль Сифр исчез за кулисами.

Я схватил Епифанию за руку и потащил за собой. Бормоча извинения, я пробился сквозь толпу в проходе, мы пробежали через фойе и оказались на улице.

У обочины дожидался серебристо-серый «роллс-ройс». Знакомый шофер в ливрее, прислонившийся к переднему крылу автомобиля, засуетился и встал по стойке смирно, увидев, что дверь с надписью «Запасный выход» отворилась и поперек тротуара расстелился прямоугольный коврик света. Вышли и оценили ситуацию двое негров-охранников в костюмах и темных очках, надежно-непробиваемые, как Великая Китайская стена.

Потом появился Цифер, с боков возникла еще парочка тяжеловесов, и все пятеро направились к машине.

— Простите, можно вас… — Я подался вперед и был тут же скручен главным верзилой.

— Ты смотри, без глупостей, — сказал он, перекрыв мне дорогу.

Спорить я не стал. Возвращение под своды больницы не входило в мои планы. Шофер открыл заднюю дверцу автомобиля. Я перехватил взгляд мужчины в тюрбане. Луис Цифер равнодушно посмотрел на меня, приподнял подол своего одеяния и уселся в машину. Шофер захлопнул дверцу.

Я смотрел вслед удаляющемуся «роллс-ройсу» поверх могучего плеча охранника. Тот стоял передо мной с невозмутимостью статуи и ждал повода. Епифания подошла ко мне и взяла меня под руку.

— Пойдем домой, — сказала она. — Растопим камин.

Утро Вербного воскресенья было сонное и сладостное. Все было ново в это утро: я проснулся рядом с Епифанией, на полу, среди подушек и перепутавшихся простыней. В камине оставался один-единственный обгорелый кусок полена. Я сварил кофе, выглянул на лестничную клетку и забрал с коврика перед дверью воскресные газеты. Не успел я досмотреть комиксы, как проснулась Епифания.

— Ну как спалось? — спросила она, забравшись ко мне на колени. — Снов плохих не было?

— Вообще ничего не снилось, — сказал я, поглаживая ее шоколадно-бархатный бочок.

— Вот и хорошо.

— Может, заклятие спало?

— Может быть, — она тепло дышала мне в шею. — Зато он теперь мне приснился.

— Кто? Цифер?

— Ну да, Цифер, Сифр или как его там. Мне приснилось, что я сижу в цирке, а он — конферансье. А ты был клоуном, вас там несколько было.

— И что еще?

— А ничего почти. Это был хороший сон.

Епифания замолчала и выпрямилась:

— Гарри, какая связь между ним и Джонни?

— Сам не знаю. Как будто два колдуна тягаются, а я между ними попал.

— Это Эль Сифр попросил тебя найти отца?

— Да.

— Гарри, будь осторожен. Не доверяй ему.

«А тебе-то верить можно?» — подумал я, обнимая ее худенькие плечи.

— Не бойся, я не пропаду.

— Я люблю тебя. Господи, только бы с тобой ничего не случилось!

Мне хотелось сказать ей, что я люблю ее, хотелось повторять это снова и снова, но я промолчал.

— Это у тебя девичье увлечение, — сказал я, чувствуя, как колотится сердце.

— Я не ребенок, — она посмотрела мне в глаза. — Я отдалась Баке, когда мне было двенадцать лет. Это было жертвоприношение.

— Кто это — Бака?

— Это злой лоа, очень могущественный и опасный.

— Как же твоя мать допустила?

— Для нас это была честь. Ритуал отправлял самый могущественный хунган в Гарлеме. И он был на двадцать лет тебя старше, так что не говори мне, что я маленькая!

— А я люблю, когда ты злишься. У тебя глаза делаются как янтарные.

— Как же можно злиться на такого славного?

Она поцеловала меня, я поцеловал ее, и мы любили друг друга в то утро в кожаном кресле среди разбросанных комиксов.

Потом, после завтрака, я отнес в спальню стопку библиотечных книг, улегся и приготовился грызть гранит науки. Епифания в моем халате и собственных очках для чтения пристроилась рядом.

— Так, картинки не смотри, только зря время потратишь, — заявила она, отбирая у меня книгу и закрывая ее.

— Вот. — Она протянула мне фолиант весом килограммов в пять. — Я тут тебе отметила главу — в ней все про черную мессу. Тут литургия подробно описана: и латынь задом наперед, и дефлорация девственницы на алтаре…

— Похоже на то, что с тобой было.

— Да, что-то общее есть. Жертвоприношение, танцы, пробуждаются сильные страсти. Разница в том, что мы пытаемся умилостивить злые силы, а сатанисты помогают им.

— Ты что, действительно веришь в силы зла?

Епифания улыбнулась:

— Иногда ты сам как ребенок. Когда Сифр является тебе во сне, разве ты не чувствуешь, что это и есть зло?

— Предпочитаю ощущения поинтересней. — Я обвил рукой ее тонкую талию.

— Не шути с этим, Гарри. Это не просто мошенники, у них есть власть, власть от дьявола. Если ты не сможешь защитить себя, это все, конец.

— Намекаешь на то, что пора перейти к книжкам?

— Врага нужно знать. Вот. — Епифания постучала пальцем по странице. — Прочтешь вот эту главу и следующую, о призвании дьявола. Я еще у Кроули кое-что интересное подчеркнула… Так. Реджинальда Скотта можешь не читать…

Она сложила книги стопкой в порядке важности — прямо как круги ада — и оставила меня с ними наедине.

Я читал, пока не стемнело, проходил краткий курс сатанизма. Епифания растопила камин, а в ответ на приглашение отужинать у Кавана словно из ниоткуда появилась рыба, тушенная в белом вине: пока я прохлаждался в больнице, моя девочка не теряла времени. Мы ужинали при свете камина, по стенам бесенятами скакали наши тени. Говорили мало: я все читал в ее глазах. Это были самые красивые глаза на свете.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Где-то в полвосьмого я стал собираться по делам. Надел джинсы и темно-синюю водолазку, зашнуровал крепкие туристические башмаки на резиновом ходу. Потом зарядил свою черную «лейку» пленкой повышенной чувствительности и достал из кармана пальто револьвер. Епифания, взъерошенная, закутанная в одеяло, сидела у огня и молча следила за моими приготовлениями.

Я разложил все орудия труда на обеденном столе: фотоаппарат, две запасные катушки пленки, револьвер, наручники из дипломата и неизбежные отмычки. Затем прицепил к связке Нуссбаумов вездеход и пошел в спальню. В ящике под рубашками лежала коробка с обоймами. Я завязал пять запасных патронов в угол носового платка, повесил на шею фотоаппарат и надел авиационную куртку, оставшуюся у меня еще с войны. Все нашивки с нее были спороты, чтобы не отсвечивали в темноте. К тому же она была подбита овечьей шерстью и очень подходила для зимних прогулок на свежем воздухе. Револьвер с патронами в правый карман, остальное добро — в левый.