Ким Харрисон - Демон отверженный

— Смотри, — сказала она, шмыгая носом и подтягивая к себе альбом. — Помнишь это лето? Ты тогда так обгорела, что никуда высунуться не могла. Робби не хотел тебя обидеть, когда называл вареным раком.

Я попыталась закрыть альбом, но она не дала.

— Мама, не надо их смотреть, ты же расстраиваешься, — сказала я и застыла, услышав, как открылась входная дверь.

— Алиса? — спросил сильный, мужественный голос, и у меня сердце екнуло, когда я его узнала. — Алиса, видит бог, это не я. Я ей не говорил, поверь мне. Это Трент. И если он немедленно не уберет свою морду из твоего дома, я его зеленую шкуру по зеленой траве…

Я уставилась на дверь, и пульс колотился молотом, когда вошел Таката, злой и энергичный, сжав длинные пальцы в кулаки, лицо покраснело, дреды мотаются. Он был в джинсах и черной футболке, в которых казался тощим и обыкновенным. Увидев маму в моих объятиях, он оборвал речь и застыл на месте. Впалые щеки посерели, и он сказал без всякой интонации:

— Это не твоя машина. Это машина Трента.

Мама тихо плакала. Я сделала глубокий вдох.

— Я свою не могла найти, взяла эту.

Меня бросило в жар. Я вспомнила, как его техники слушали мой спор с Трентом — и тут все встало на свои места.

— Ты? — хотела я сказать, но только пискнула. Одна только могла быть причина, почему он сюда приехал и вошел так, будто имел право. У меня щеки загорелись, и я бы вскочила, если бы мама не вцепилась в меня, заставляя сидеть. — Ты!

У Такаты сделались круглые глаза, он качнулся назад, взметнул руки с длинными кистями, будто сдаваясь.

— Прости меня. Я не мог тебе сказать, я обещал твоим родителям. Ты себе представить не можешь, как это было трудно.

Это тебе было трудно? — подумала я.

Мать твою так. «Красные ленты» — это, значит, обо мне. Я не отрывала от него взгляда, и теперь ясно видела чувство вины. Да будь оно все проклято, вся его карьера состояла в том, что он свою вину — передо мной и перед мамой, что бросил нас, — выставлял на всеобщее обозрение.

— Нет. — Мама раскачивалась взад-вперед, в своем персональном аду, и я с ней. — Ты и мама… нет. Не может быть.

Мама заплакала тяжелыми, сотрясающими тело рыданиями, и я ее прижала ближе, раздираемая двумя порывами: обнять ее и наорать на Такату.

— Я больше не могу, — булькала она, пытаясь вытереть лицо. — Все не так должно было быть. Надо было совсем не так! — воскликнула она, и я ее отпустила. — Ты не должен был сюда приезжать! — кричала она, высвобождаясь из моих рук и глядя на Такату. — Она не твоя дочь, она дочь Монти! — Мама задыхалась, покрасневшие глаза пылали гневом, волосы разметались кругом. — Он все ради нее и Робби бросил, когда ты уехал за своей музыкой. А он бросил свои мечты, чтобы нас поддерживать! Ты сделал выбор, и назад тебе возврата нет. Рэйчел не твоя! — Она покачнулась, я попыталась поддержать ее. — И пусть это прекратится! — завопила она, и я пошатнулась, когда она с размаху, не глядя, заехала мне рукой. — Уходи! Уходи! Прекрати это все!

Я попятилась, налетела на кухонный стол спиной, испуганная — я не знала, что делать. Мама стояла, обняв себя за плечи, опустив голову. Она рыдала, и я боялась до нее дотронуться.

Таката на меня не смотрел. Стиснув зубы, сверкая непролитыми слезами, он подошел к ней и без колебаний обнял ее длинными жилистыми руками.

— Уходи, — всхлипнула она, но он прижал ее к себе вместе с руками, и не похоже было, чтобы она вправду хотела его ухода.

— Тс-с-с, — шептал он, и мама таяла в его объятиях, положив голову ему на грудь и тихо плача. — Все хорошо, Алиса. Все будет хорошо. Робби и Рэйчел дети Монти, они не мои. Это он им папа, а не я. Все будет хорошо.

Я оценивала его рост, сопоставляла со своим, видела собственные тугие кудри в его дредах, видела свою худощавую силу в его фигуре. Опустила глаза к его ногам в сандалиях — мои ступни на другом теле.

Прислонившись к кухонному столу, я прижала руку к животу. Кажется, сейчас стошнит.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — плакала мама, только уже тихо, и Таката качал ее в объятиях.

— Все хорошо, — успокаивал он ее, обвив ее руками, но не сводя глаз с меня. — Все пройдет, и ничего не изменится. Все останется так же.

— Но он умер! — взвыла она. — Как мог он прийти сюда, если он умер?

Таката встретился со мной взглядом, и я одними губами произнесла: «Ал». Неприкрытый страх на его лице сменился ужасом. Он посмотрел на лежащий на столе амулет, потом на меня. И у меня желчь подступила к горлу. Он про меня знает все, я про него — ничего. Сволочь.

— Он тебя тронул? — спросил Таката, чуть отодвигая ее от себя, чтобы заглянуть в лицо. — Алиса, он тебя тронул?

У него голос стал высоким от страха, и мама покачала головой, глядя туда, где соприкасались тела.

— Нет, — ответил она безжизненно. — Это был не он, и я делала вид, что верю, пока не поймала его в круг. Но мы разговаривали… всю ночь. Я должна была удержать его здесь, чтобы он не тронул Рэйчел. Он хочет ее использовать как надувную куклу, а потом отдать кому-то в погашение долга.

Вот только этого мне и не хватало.

Слезы текли по ее лицу, и Таката снова притянул ее к себе. Он ее любил. Я это видела по его длинному выразительному лицу, эту любовь, перемешанную со страданием.

— Поздно уже, — сказал он, и голос его сел. — Давай тебя уложим спать.

— Рэйчел, — напомнила она, стараясь от него отодвинуться.

— Солнце встало, — возразил он, не давая ей увидеть меня в углу. — И все у нее в порядке, наверняка спит. И тебе тоже подремать неплохо.

— Я не хочу ложиться, — сказала она упрямо, совершенно не как моя мама говорит. — Ты должен уйти. Скоро вернется Монти, и ему будет неприятно тебя здесь видеть. Он не признается в этом, но это так. И Робби тоже уже слишком большой, чтобы тебе с ним встречаться. Он тебя запомнит.

— Алиса, — прошептал он, закрывая глаза. — Монти погиб. А Робби в Портленде.

— Знаю.

Это был едва слышный усталый шепот, и мне стало плохо.

— Пойдем, — уговаривал он. — Давай я тебя уложу в кровать. Сделай это для меня, а я тебе спою колыбельную.

Она стала возражать, и он поднял ее на руки легко и быстро, как свою бас-гитару. Мама прильнула к нему головой, повернулась ко мне, забившейся в угол.

— Пожалуйста, не уходи, — сказал он тихо, повернулся и вынес ее из зала.

Сердце у меня стучало. Я осталась стоять как стояла и слушала, как они идут по дому — тихие жалобы мамы и его рокочущие ответы. Стало тихо, и когда я услышала колыбельную голосом Такаты, я шатнулась к столу, нашаривая его на ощупь. Ничего не чувствуя, я опустилась на стул, на котором сидела мама, и уронила голову на руки, едва нащупав локтем стол.

И было мне плохо. Очень плохо.

Едковато-кислый запах томатного супа успокаивал и помогал заглушить тающий запах горячего металла и вонь жженого янтаря. В животе урчало, и как-то очень жалко и неловко было испытывать голод, когда вот так вся жизнь рушится. Хотя я ничего вчера не ела, кроме горстки крошечных сосисок на палочках и нескольких квадратиков тыквенного чизкейка.