Амброз Бирс - Диагноз смерти (сборник)

– Чево ты сделал с Виски?

Я собрался было ответить, что выпил, мол, но вовремя разобрал в вопросе иной смысл. Да и сам мужичонка смотрел на меня куда как серьезно. Не зная, что ответить, я просто промолчал, хотя и понимал, что молчанием своим только усиливаю подозрения и даже, возможно, признаю какую-то вину. Тут на мое лицо упала прохладная тень, и я поднял голову. Мы въехали в ущелье! Мне трудно описать чувства, которые на меня нахлынули – ведь я не бывал здесь уже четыре года, с тех самых пор, как ущелье открыло мне свою тайну. Я чувствовал себя так, будто друг рассказал мне о своем давнем преступлении, а я подло от него сбежал. Мне ясно вспомнился Джо Данфер и его путаные откровения, а еще – могильный камень с невразумительной эпитафией. Мне вдруг захотелось узнать, что с ним сталось, и я спросил об этом своего пленника. Он же, не отводя взгляда от бычьих спин, пробурчал:

– Но-о, черепашьи отродья! Его положили рядом с А Ви, в дальнем конце ущелья. Хочешь глянуть? Вас ведь всегда тянет туда, где… так что ждал я тебя. Тпру-у!

Заслышав этот приказ, Шындя с Брындей, они же черепашьи отродья, стали как вкопанные. Еще и эхо в ущелье не успело стихнуть, а двоица эта уже лежала в дорожной пыли, подвернув под себя все восемь ног и совершенно не думая, какие последствия это может иметь для их «чертовой шкуры». Чудной же мужичонка сполз на землю и пошел в глубь ущелья, ни разу не обернувшись, чтобы взглянуть, иду я за ним или нет. Я, впрочем, шел.

Последний раз я был здесь примерно в тех же числах и в тот же час. Громко трещали сойки, но деревья шелестели так же мрачно, как и тогда. Сочетание этих звуков привело мне на ум бессвязную болтовню мистера Джо Данфера со всеми его недомолвками. Такое же причудливое сочетание грубости и нежности я усматривал в единственном литературном экзерсисе Джо – эпитафии над могилой А Ви. Все в ущелье было по-прежнему, вот разве что тропинка сплошь поросла травой. Но на вырубке, куда мы вскоре пришли, перемены были более заметны. Пеньки «китаезной» выделки уже ничем не отличались от пеньков «мериканских», как если бы традиционное варварство Старого Света и цивилизация Нового примирились, наконец, сойдясь на совместном упадке. Что ж, такова судьба всех цивилизаций. Холмик был еще различим, но его буквально оккупировала медвежья ягода, заглушив слабые травы, а садовая фиалка то ли уступила все права своей лесной сестрице-простушке, то ли сама одичала. Второй могильный холм оказался длиннее и шире первого, первый же рядом с ним казался еще меньше. Старое надгробье завалилось и очутилось теперь в тени нового. Причудливую надпись на нем было уже не разобрать под слоем палой листвы. Новая эпитафия была лишена литературных достоинств старой. Пожалуй, она могла бы послужить образцом краткости и грубости:

ДЖО ДАНФЕР. ОН ПОДОХ

Поморщившись, я отвернулся и смел мусор с могилы язычника. Теперь в издевательской надписи, явившейся на свет после долгого забвения, мне почудился некий пафос. А еще мне показалось, что спутник мой, прочитав ее, посуровел еще больше, в нем даже проглянуло что-то вроде мужества, даже, пожалуй, гордости. Но увидев, что я смотрю на него, он быстренько напялил прежнюю личину, но теперь в его облике сквозило нечто почти нечеловеческое – огромные глаза, например, – мучительно знакомое, привлекательное и отвратное одновременно. Я решил разом покончить с загадками и недомолвками.

– А что, друг мой, – сказал я, кивнув на старую могилу, – китайца этого Джо Данфер ухлопал?

Мужичонка стоял, прислонясь спиной к дереву, и смотрел то ли на верхушки кедров, то ли в голубое небо. Не взглянув на меня, даже не меняя позы, он процедил:

– Нет, сэр. Это было убийство при отягчающих обстоятельствах.

– Значит, все-таки он его убил.

– Убил, ясно. Тут и говорить нечего. Кто же про то не знает? Разве сам Виски не сознался перед жюри коронера? Разве в ихнем вердикте не было сказано: «Смерть наступила как результат здорового христианского чувства, вспыхнувшего в душе человека белой расы»? И разве община не отлучила его за это от храма? А потом наши избиратели разве не сделали его мировым судьей, чтобы святошам нос утереть? Ты что, не знаешь, как в этой стране дела делаются?

– А правда, будто Джо убил его за то, что он то ли не умел, то ли не хотел рубить деревья так, как это делают белые?

– Ясно, правда!.. Уж если в протоколе записано, так, стало быть, правда. А то, что я мог бы насчет этого порассказать, суду без надобности. Не меня ведь хоронили, не я речь над могилой толкал. А истинная-то правда в том, что Виски ко мне приревновал.

Мужичонка надулся, как индюк, и поправил воображаемый галстук перед воображаемым зеркалом; точнее сказать, смотрясь в свою ладонь.

– Приревновал к тебе? – по-хамски изумился я.

– Ко мне, ясно. А чем это я тебе нехорош?

Тут он принял весьма изящную позу и огладил свою потрепанную куртку. А потом, понизив голос, продолжил тихо и выразительно:

– Виски уж так возился с этим китаезой, что и не расскажешь. Кроме меня никто не знал, как он к нему присох. Ведь часа без него, заразы, не мог прожить. Раз пришел он на вырубку-то, а мы там с китаезой филоним: он спит, а я тоже рядом валяюсь и у него из рукава тарантула добываю. Тут Виски хвать мой топор – и к нам! Ну, я-то увернулся, а вот А Ви он бок так и разрубил, того аж подбросило. Виски попер было на меня, смотрит, а на пальце на моем тарантул болтается. Только тут он и понял, в какую кучу влип. Бросил он топор и грохнулся на колени рядом с А Ви, а тот дернулся так, глаза открыл – а они у него большие были, вроде вот моих, – обнял Вискину голову, притянул к себе, и держит. Но недолго он держал. Дрожь по нему пробежала, застонал он и помер.

Рассказывая, мужичонка совершенно преобразился. Когда он описывал эту сцену, комизм, точнее сказать, сарказм совершенно исчез из его речи, и мне было трудно подавить волнение. Он оказался прирожденным актером и так меня заворожил, что все мои симпатии были безраздельно на его стороне. Я шагнул к нему, чтобы пожать руку, но он вдруг ухмыльнулся и закончил со смешком:

– А когда Виски поднял свою башку, выглядел он – любо-дорого: волосы встопорщенные, рожа белая, как бланковая карта. Одежку можно было сразу на помойку нести, а ведь он тогда у нас щеголем числился! Глянул он на меня и тут же отворотился, вроде как наплевать ему на меня было. А тут в пальце моем, пауком укушенном, сильно так затокало, потом яд в голову ударил, и повалился бедняга Гофер наземь без памяти. Вот потому и на дознание не пришел.

– А чего ради ты потом держал язык за зубами? – спросил я его.