Амброз Бирс - Диагноз смерти (сборник)

«Вчера был подвергнут психиатрической экспертизе и помещен в соответствующее лечебное заведение мистер Джеймс Р. Колстон – писатель, весьма популярный в здешних местах, сотрудник газеты «Мессенджер». Мистера Колстона повязали вечером пятнадцатого числа текущего месяца. Один из его соседей обратил внимание на более чем странное поведение Колстона – тот, расстегнув воротник, натачивал бритву, то и дело пробуя остроту лезвия на своей же руке. Прибывшим полисменам несчастный оказал отчаянное сопротивление. Буйствовал он и далее, из-за чего пришлось облачить его в смирительную рубашку. Остальные сотрудники этого уважаемого издания до сих пор находятся на свободе».

В 1830 году близ того места, где сейчас стоит город Цинциннати, простирался на многие мили девственный лес. Тогда на всем этом обширнейшем пространстве жили лишь немногочисленные фронтиреры – так называли непосед, которые обитали на самой границе освоенных земель. Они строили где-нибудь в лесах какое-никакое жилье, кое-как налаживали хозяйство, нищенское по нынешним меркам, и вдруг, повинуясь непостижимому зову, все бросали и шли на запад, навстречу новым опасностям и невзгодам, чтобы снова бороться за жалкие блага вроде тех, которыми сами же недавно пренебрегли. Многие из них давно оставили те края ради дальних земель, а в числе тех, кто остался, был один человек из местных первопоселенцев. Он жил этаким анахоретом в бревенчатой хижине, которая стояла посреди густого леса, и сам казался частью, если не порождением, мрачной чащобы. Никто не видел, как он улыбается, да и лишнего слова из него было не выдавить. Жил он скромно: охотился на диких зверей, а шкуры продавал в городе у реки или выменивал на них что-нибудь совершенно уж необходимое. На земле, которую он мог бы объявить своей по праву первопоселенца и за неимением других претендентов, он не взрастил ни одного колоса. Следы попытки «освоения», правда, были: когда-то он вырубил все деревья вокруг дома на площади в несколько акров, хотя теперь старые пни совершенно скрылись под новой порослью. Видно было, что земледельческий порыв угас и после него осталось лишь горестное пепелище.

Небольшой бревенчатый домишко укрывался кровлей из покоробившихся досок, очаг был сложен из плитняка, щели же в стенах не конопатились, а просто замазывались глиной. Еще в хижине была дверь, а напротив ее – окошко, но хозяин давным-давно заколотил его. Никто не знал, зачем он это сделал, но ясно было, что вовсе не из отвращения к свету и свежему воздуху: если каким-нибудь охотникам случалось забредать в тамошнюю глушь и погода была ясная, они неизменно видели, что отшельник греется на солнышке, сидя у двери. Думается, из ныне живущих лишь два или три человека знают тайну этого окошка. И я, как вы сейчас увидите, тоже из их числа.

Предание сохранило имя этого человека – Марлок. Выглядел он на все семьдесят, хотя на самом деле ему не было и пятидесяти. Не годы, а что-то иное состарило его. Был он седой как лунь – и волосы, и длинная борода, – серые глаза, более похожие на камни, глубоко запали, частые морщины исчертили лицо. Был он худощав, роста высокого, но горбился, словно под бременем непосильной ноши. Сам я никогда его не видел и историю Марлока слышал еще мальчишкой от своего деда. А дед знал его хорошо, поскольку в те времена жил невдалеке от его дома.

Однажды Марлока нашли в его хижине мертвым. Газет в тех местах тогда не было, равно как и коронеров, а соседи, похоже, решили, что он умер своей смертью. Будь это как-то иначе, дед рассказал бы мне, а я бы запомнил. Еще я знаю, что похоронен он неподалеку от своей хижины – наверное, соседи, ощутив связь вещей, решили не разлучать его с супругой, которая была погребена там же, но так давно, что никто в окрестностях ничего о ней не помнил. Вот этим история и кончается. Добавлю лишь, что в детские свои годы я нередко приходил к дому Марлока в компании других сорванцов и смело бросал в ветхую стену свой камень. Потом мы опрометью мчались подальше оттуда, чтобы нас не догнал призрак, который – это все мальчишки знали наверняка – бродил где-то поблизости. Ну, а теперь я расскажу вам начало истории в том виде, как слышал когда-то от своего деда.

Когда Марлок срубил эту свою хижину и тем же топором начал валить деревья, расчищая место для фермы, он был молод, силен и смотрел в будущее с надеждой. Пропитание он добывал охотой. В эти места он приехал откуда-то из восточных штатов и, как водится у фронтиреров, привез с собою молодую жену. Наверное, она вполне заслуживала любви – ведь не всякая молодая женщина согласится выносить жизнь в приграничье, опасную и полную лишений. Как я уже говорил, никто ничего о ней не помнит, даже имени. Можно лишь догадываться о ее прелестях и душевных качествах, но Бог меня упаси усомниться в них – ведь каждый день длительного вдовства Марлока являл собой неоспоримое доказательство любви сильной и взаимной, пусть и утраченной. И разве не память о ней обрекла его мощный дух на удел отшельника?

Вернувшись однажды с охоты – в тот день он забрел далеко, – Марлок застал жену в лихорадке. Вокруг на многие мили не было никакого человеческого жилья, не говоря уже о враче. Да и жена была так плоха, что оставить ее одну было бы безумием. Марлок попытался выходить ее сам, но к вечеру третьего дня у нее начался бред и она умерла, так и не придя в сознание.

О смерти молодой женщины дед рассказал мне лишь в общих чертах, но ведь натуры, подобные Марлоку, хорошо нам знакомы, так что мы без особого труда можем домыслить остальное. Осознав, что жена умерла, Марлок, несмотря на все свое горе, вспомнил, что покойницу следует обрядить для погребения. Исполняя этот ритуал, он часто путался: что-то делал не так, как заведено, а что-то переделывал без особой нужды. Он изумлялся своим промахам – ведь дело-то было простое; точно так же удивляется, к примеру, пьяный, когда ему кажется, что незыблемые и привычные законы природы вдруг утратили свою силу. А еще его удивляло, что из глаз не льются слезы. Удивляло и смущало тоже – ведь усопших полагается оплакивать. «Завтра, – сказал он себе, – надо будет сколотить гроб и выкопать могилу. И мы разлучимся навеки – ведь я ее больше не увижу. А пока… Конечно, она умерла, но… все нормально… Во всяком случае, должно быть нормально. Не так уж все и страшно, как можно подумать».

При свете свечного огарка Марлок заканчивал немудрящий туалет покойной. Он заботливо, но как-то механически поправлял то локон, то складку на платье. И все это время его не оставляла едва осознаваемая убежденность, что все еще пройдет, образуется, и они с женой снова заживут душа в душу. Такая вот потеря была первой в его жизни, и он просто не научился еще горевать: душа не могла вместить беду, а разум – постичь ее глубину. Он еще не понимал, сколь тяжек удар, который судьба обрушила на него; это осознание пришло позже, пришло и уже никогда его не отпускало. Горе – музыкант с фантазией, и его траурные мелодии столь же разнообразны, как и инструменты, на которых оно играет. При этом из одной человеческой души исторгаются звуки резкие и пронзительные, из другой же – нечто вроде барабанных ударов, доносящихся откуда-то издалека. Иных горе взбадривает, а иных глушит. Одних оно пронзает стрелой, от чего все чувства обостряются, на других же действует, как удар дубиной, ввергая в тупое оцепенение. Похоже, Марлока горе ошеломило. Закончив прибирать тело супруги, он – это известно уже доподлинно, – уселся на табурет рядом со столом, на котором лежало тело, и взглянул на профиль, едва различимый в темноте. Потом он положил на стол руки и опустил на них голову. Слез все не было, но на него вдруг накатила страшная усталость. И тут из леса донесся жалобный вопль, словно рыдал ребенок, заплутавшийся в чащобе. Марлок даже не шелохнулся. Истошный вопль прозвучал снова, теперь он доносился откуда-то неподалеку, но засыпающий мозг Марлока едва отметил его. Возможно, выл какой-то дикий зверь, а может, все это лишь пригрезилось молодому охотнику. Он крепко спал.