Джесс Невинс - Мистические города

— Твой мир лишен смысла, — сказала его возлюбленная.

— Мир есть то, что он есть, — сказал он, — не более и не менее… но что он есть — вопрос тонкий и загадочный.

И вот он стоит у окна, его песнь о мире и окончании мира почти завершена, его песнь о новом начале только начинается.

Он выходит из пустыни, дитя с копытами и рогами, козленок в шкуре овечьей, вор и лжец, проказник-бунтарь, сопровождаемый лишь хором микромеров, отражающим голоса всех тех, кто в смерти имя утратил, всей истории человечества, поверженной в прах. Его собственное имя тоже забыто, но он потеет и чешется во второй коже, коровьей, ежится и голодает ночами под сожженными дочерна заемными крыльями, и, пусть все утратив, он жив. Он идет сквозь пустую вечность, ища хоть кого-то наделенного разумом, как он сам. Но здесь лишь мы, микромеры, кто расчленил мир в попытке удовлетворить все души, наложить искусственный порядок на анархистскую метафизику человеческого воображения. Мы лишь хотели даровать человечеству то, чего оно желало, не понимая, что оно желает покончить со всеми врагами, желает войны, что положит конец всем войнам, умиротворения смерти. И вот теперь существуем лишь мы, микромеры, и несколько бессловесных тварей, химер, что влачат пустые повозки по преисподней, ведомые лишь инстинктом. Устремляясь в путь далеко, в пески своих снов, он хоронит кости собственной истории глубоко в пустынном мраке и поет им погребальную песнь, элегию, которую мы обращаем в костер погребальный. Потом же он видит и слышит, он понимает, как сплетаются наше видение и его голос. Певец душ, освобожденный и возрожденный, его слова — огонь, этот дьявол, ворона со сломанными крыльями, и мы отвечаем на его единственное желание. И вот в отсутствие всех остальных он начинает песней творить мир грядущий, в первую очередь — брата.

Возчик, которого он призвал песней, улыбается ему с соседнего сиденья и кивает.

Он поет о дороге всякого праха, реке и руинах мира, что оставил он позади. Он поет о городе горном, высеченном из скалы, раскрашенном в серебро лунного света, в пурпур крови своей, в серую мглу, цвета его запятнаны глубокой виной, широкие мазки по твердой поверхности. Он поет о воронах над полем пшеницы в небе бурлящем, в жаре низко идущей бури, что медленно настигает его. Он поет херувимов и серафимов, шепчет слова в воздухе тяжком. Он поет о двух воронах, что прибиты к столбам деревянным у крыльца и у двери сельского дома, — то Память и Мысль. Он встает на колени кровь их испробовать, усилить песню свою размышлением и воспоминанием. И встает он, и дальше идет, и в песне несет души всех тех, что когда-либо знал и узнает — или же не узнает, всех их несет он в вечность с собою.

«Следуйте же за мной, — он поет, — ушабти, шувабти, клювастые ответчики из Египта, следуйте же за мной с елисейских полей тяжкой работы, где разбросано зерно элевсинское, сеятели иллюзий, следуйте же за мной в город имперский».

С волнующихся полей пшеницы, где падальщик вьется над трупом, с верхнего моря сребристого он идет прочь, песнопевец, как беглый раб, как чужак, одержимый тенями, на пустые улицы города времени. Души — это камни, на которых город построен. Души — фрески на стенах его и статуи на площадях, души — башни и купола, балюстрады и колоннады и часословы златые. Это вечность, которой человечество жаждет, построенная из людских сновидений нами, Аркадия и гробница.

В Аркадию он идет, чтобы стать ее смертью.

«Титаны и боги, восстаньте», — поет он.

И они восстают: Шамаш сияет на финиковых пальмах Инанны. Таммуз вступает в термидор, по висячим садам жерминаля и флореаля зеленого. Даже смерть, смерть восстала, густая и красная, словно глина, в созданиях, сотворенных из пепла и крови, растворенных потопом, переоформленных руками человека. Миф освобожден от оков, горящий человек с душою деревянной, на коже глиняной те письмена, что прегрешения его перечисляют, — вне уз, вне плена.

Империя пала, республика вновь процветает.

Город встает вокруг, камни сбрасывают узы твердости, вечности ради вещества сновидений и смертности символов. Башня, что высится над городом, над закатным прибоем, башня всего, чем мы были или могли бы быть, не будь мы мертвы, резонирует, камень дрожит в ритме песни. Вновь пробужденные песнею песнопевца, мы вьемся словами его вокруг этой башни, достигая небес и падая, падая вечно и навсегда в радость и горе времен, в плоть дней, в слова, рожденные на языке песнопевца, башни всех костей утра, падая вечно и навсегда в великолепный хаос мира.

Джасса, сын Нобана, юноша привлекательной наружности, не отличался большим честолюбием. А если выразиться точнее, мечтал он только о том, чтобы добиться расположения леди Смерти и покорить ее. И это его желание, мягко говоря, приносило лишь разочарование.

В полдень Дня очищения люди вдоль дороги Аверсы представляли собой по городским меркам всего лишь обычную толпу. Большинство жителей Торнолла в такое время постарались по возможности остаться дома. Кто же оказался в этот час на улице? Либо те несчастные, чьи родственники или друзья попали в руки леди Смерти, либо те, кому не удалось отложить дела, или же трижды несчастные, жизнь которых была настолько убога, что им доставляло удовольствие наблюдать любые мучения, не затрагивающие их лично. Какие бы причины ни привели сюда людей, все они быстро расступались перед Часовыми, как традиционно именовались стражники императорского правосудия.

Джасса сидел в углублении на верхушке полуразвалившейся древней стены, которая шла вдоль такой же древней улицы. Вряд ли кто-нибудь в городе помнил, почему дорогу Аверсы назвали в честь исключительно мифического существа и почему вдоль нее некогда выстроили массивную стену. Джасса этого не знал. Не знал он и предания о том, как члены семьи леди Смерти стали потомственными палачами, исполнителями императорской воли в Торнолле. Но ему это было и неинтересно. Значение имело лишь то, что леди Смерть, которую, по слухам, звали Азерафель, похоронив отца, осталась единственным потомком благородного рода. Теперь все права и тяготы легли на ее плечи, и сегодня он должен был ее увидеть.

Джасса испустил вздох влюбленного, и снова в голову пришла мысль, как постоянно возвращающийся обрывок особенно навязчивой мелодии. Если бы только я мог с ней поговорить…

Это было невозможно. Азерафель покидала семейные владения только в День очищения, и, согласно старинному закону, лишь представители самого императора могли к ней приблизиться. Всем остальным грозила немедленная смерть. Джасса понимал, что подобные меры предосторожности предпринимались ради ее собственной безопасности, тем не менее это значительно осложняло ситуацию. А объявиться на пороге дома девушки собственной персоной вообще было делом невообразимым.