Стивен Кинг - Оно

Он был социопатом и, возможно, к жаркому июлю 1958 года стал полноценным психопатом. Он не мог вспомнить время, когда считал других людей — чего там, любых живых существ — «настоящими». Он твердо верил, что существует только он сам, возможно, один-единственный во всей вселенной, и это, безусловно, доказывало его «реальность». Он не понимал, что такое чувство боли, не понимал, когда ему причиняли боль (характерный пример — полное безразличие к тому, что Генри ударил его на свалке). Но пусть он находил реальность совершенно бессмысленным понятием, концепцию «правил» Патрик понимал прекрасно. И даже если все учителя находили его странным (и миссис Дуглас, его учительница в пятом классе, и миссис Уимс, которая учила Патрика в третьем классе, знали о пенале с дохлыми мухами, в определенном смысле понимали, к каким это может привести последствиям, но у каждой было от двадцати до двадцати восьми учеников, и у всех находились какие-то заморочки), ни у одного с ним не возникало дисциплинарных проблем. Он мог сдать совершенно пустой лист с контрольной работой (или пустой, за исключением одного большого, красивого вопросительного знака), и миссис Дуглас выяснила, что лучше держать Патрика подальше от девочек из: за его шаловливых ручонок, но на уроках он вел себя тихо, так тихо, что иной раз ничем не отличался от большого куска глины, который вылепили в форме мальчика. Не замечать Патрика не составляло труда, учился он плохо, но никому не доставлял хлопот, в отличие, скажем, от Генри Бауэрса и Виктора Крисса, наглых, активно мешающих учебному процессу мальчишек, которые отнимали деньги у малышни или портили школьную собственность, если предоставлялась такая возможность, и девочек, как та, которую крайне неудачно назвали Элизабет Тейлор: она страдала эпилепсией, голова у нее работала только от случая к случаю, и ее приходилось останавливать, когда на школьной площадке она задирала юбку, чтобы похвастаться новыми трусиками. Другими словами, в начальной школе Дерри учились дети с самыми разными странностями, и в этом водовороте даже Пеннивайз мог остаться незамеченным. Но, разумеется, никто из учителей Патрика (само собой, и его родители) понятия не имели о том, что пятилетний Патрик убил своего брата-младенца Эйвери.

Когда мать вернулась из больницы с Эйвери, Патрику это не понравилось. Его не волновало (так, во всяком случае, поначалу сказал он себе), сколько будет детей у его родителей, двое, пятеро или пять десятков, при условии, что этот ребенок или дети не изменят его жизненный уклад. Но он обнаружил, что Эйвери изменил. Еду подавали поздно. Ночью младенец плакал и будил его. Родители постоянно толклись около детской кроватки, и очень часто, когда он хотел привлечь их внимание к себе, ему это не удавалось. Патрик испугался, а такое случалось с ним лишь несколько раз в жизни. Если родители принесли его, Патрика, из больницы, подумал он, и если он «настоящий», тогда получалось, что и Эйвери мог быть «настоящим». И могло даже получиться так, что родители захотят совсем избавиться от него, Патрика, когда Эйвери станет достаточно большим, чтобы ходить и говорить, приносить отцу экземпляр «Дерри ньюс», брошенный разносчиком на крыльцо, и подавать матери формы для выпечки хлеба. Не то чтобы он боялся, что они будут любить Эйвери больше (хотя Патрик точно знал, что они любят младенца больше, и в этом случае его суждение, вероятно, соответствовало действительности). Его волновало другое: 1) с появлением Эйвери ранее установленные правила отменили или они изменились; 2) Эйвери мог оказаться «настоящим»; 3) существовала вероятность, что его могли вышвырнуть вон, оставив только Эйвери.

Как-то раз Патрик вошел в комнату Эйвери днем, примерно в половине третьего, вскоре после того, как школьный автобус привез его с занятий. Стоял январь. Начал падать снег. Сильный ветер дул со стороны Маккэррон-парк и дребезжал замерзшими стеклами наружных рам. Мать спала у себя в спальне. Накануне Эйвери устроил ей веселую ночь. Отец был на работе. Эйвери спал на животе, повернув головку набок.

Патрик, с бесстрастным круглым лицом, повернул голову Эйвери так, что лицо младенца уткнулось в подушку. Эйвери засопел и снова повернул голову набок. Патрик это отметил, постоял, думая об этом. Снег таял на его желтых сапогах и водой стекал на пол. Прошло, наверное, минут пять (быстро думать у Патрика не получалось), а потом он снова повернул головку Эйвери, уткнув его лицом в подушку и подержал. Эйвери дернулся под рукой, пытаясь высвободить голову. Но сопротивлялся очень слабо. Патрик убрал руку. Эйвери вновь повернул головку на бок, коротко вскрикнул, но не проснулся. Снаружи выл ветер, дребезжал стеклами. Патрик подождал, чтобы убедиться, что вскрик Эйвери не разбудил мать. Убедился.

Патрик почувствовал охватившее его возбуждение. Казалось, впервые мир предстал перед ним во всей красе. Природа сильно обделила его эмоциями, но в эти несколько мгновений он чувствовал себя, как дальтоник, которому сделали укол, позволивший на короткое время увидеть все в цвете… или как наркоман, который только что принял дозу, отправившую его мозги на орбиту. Для него это было внове. Он не подозревал, что такое возможно.

Очень осторожно он опять повернул головку Эйвери, уткнув лицом в подушку. На этот раз, когда младенец задергался, Патрик его не отпустил. Еще сильнее вдавил головку в подушку. Эйвери принялся приглушенно кричать, и Патрик знал, что он проснулся. Подумал о том, что братик пожалуется на него матери, если он отпустит Эйвери. И не отпускал. Младенец пытался вырваться. Патрик держал его крепко. Младенец пукнул. Попытки вырваться ослабевали. Наконец Эйвери застыл. Патрик подержал его в том же положении еще пять минут, чувствуя, как возбуждение достигло пика, а потом начало спадать; действие укола прекратилось. Мир снова стал серым, доза свое отработала.

Патрик спустился вниз, положил на тарелку пирожки, налил стакан молока. Мать спустилась через полчаса. Сказала, что не слышала, как он вернулся, так устала («Больше ты уставать не будешь, мамочка, — подумал Патрик. — Не волнуйся, я об этом позаботился»). Она посидела с ним, съела один из его пирожков, спросила, как прошли занятия. Патрик ответил, что хорошо, и показал свой рисунок дома и дерева. Лист бессмысленных каракулей и загогулин, нарисованных черным и коричневым карандашами. Мать сказала, что очень красиво. Патрик каждый день приносил домой такие же черно-коричневые завитушки с закорючками. Иногда пояснял, что это индюшка, иногда — рождественская елка, иногда — мальчик. И мать всегда говорила, что это красиво… хотя иной раз, в самой глубинной части рассудка (она даже сомневалась, существует ли эта часть) тревожилась. Что-то не нравилось ей в этих черно-коричневых рисунках.