Мэтт Хейг - Семья Рэдли

Все сидящие рядом трусливо хихикают. Клара удивленно оборачивается. Ева тоже. Они видят, что народ смеется, но причины не понимают.

Роуэн закрывает глаза. Ему хочется оказаться в 1812 году, в темном и уединенном экипаже, запряженном лошадьми, и чтобы рядом сидела Ева в шляпке.

Не смотри на меня. Ева, прошу тебя, не смотри на меня.

Роуэн открывает глаза и видит, что его желание исполнено. Ну, наполовину. Он все еще в двадцать первом веке, но Ева болтает с его сестрой, уже забыв о происшествии. Он видит, как Клара вцепилась в ручку сиденья перед ней. Ей, очевидно, плохо, и мальчик надеется, что ее не стошнит в автобусе, потому что хоть ему и самому неприятно быть объектом внимания Тоби с Харпером, он готов потерпеть, лишь бы они не переключились на сестренку. Но они улавливают его страх, как некий невидимый сигнал, и начинают обсуждать девчонок:

— Ева сегодня моя, Харп. Я ее разведу, брат, зуб даю.

— Да ну?

— Не дрейфь. Ты свое тоже получишь. Сестрица нашего педрилы от тебя без ума. Вон аж блевать ее тянет.

— Чего?

— Да стопудово.

— Клара?

— А что, ей загореть чуток, очки снять — так можно и пощупать.

— Слушай, — шепчет Тоби Роуэну. — У нас тут вопрос. Харперу нравится твоя сестра. Повтори-ка, сколько она берет за ночь? Десятку? Меньше?

Роуэн чувствует, как внутри закипает гнев.

Он хочет ответить, но не может. Он снова закрывает глаза, и внезапное видение ужасает его. Тоби и Харпер сидят на своих местах, но красные, с напрочь ободранной кожей — как на рисунке в учебнике анатомии, где показано строение мускулов, — и торчащими пучками волос на головах. Картинка мелькнула и погасла. И Роуэн не заступается за сестру. Он сидит и давится ненавистью к самому себе, гадая, что бы сделал на его месте лорд Байрон.

Это всего лишь фотография.

Застывший момент из прошлого.

Вещь, которую можно потрогать, которая была сделана раньше, чем появились цифровые фотоаппараты, и которую она так и не отважилась отсканировать и сохранить в компьютере. На обратной стороне карандашом написано: «Париж, 1992». Как будто это нужно было записывать. Лучше бы этого снимка вообще не существовало, лучше бы они не просили того бедного, ничего не подозревающего прохожего сфотографировать их. Но фотография есть, и она не в силах ни порвать, ни сжечь ее, даже не смотреть на нее не может себя заставить, как ни старается.

Потому что на ней он.

Тот, кто ее обратил.

Его неотразимая улыбка, озарившая ночь, которую ей никогда не забыть. И рядом она, хохочущая, такая счастливая и беззаботная, что сама себя не узнает. Стоит на Монмартре, в мини-юбке, с кроваво-красными губами. В девичьих глазах сверкает угроза.

— Дура ненормальная, — говорит она себе прежней, но думает другое.

«Я могла бы до сих пор быть такой же красивой, если б захотела. Ну, почти такой же. Могла бы быть до сих пор счастлива».

Картинка выцвела от времени и высокой температуры в тайнике, но своего жуткого, пьянящего воздействия не утратила.

— Возьми себя в руки.

Она кладет фотографию на место. Случайно задев локтем водонагреватель, она не отдергивает руку, наоборот, прижимает. Нагреватель горячий, но она предпочла бы, чтоб он был еще горячее. Чтобы остался ожог, чтобы боль помогла ей забыть восхитительный вкус, от которого так давно пришлось отречься.

Она собирается с силами и спускается вниз.

Через деревянные жалюзи окна, выходящего на улицу, она наблюдает за тем, как мусорщик подходит к их мусорному баку. Но не берет его. По крайней мере, не сразу. Он открывает крышку, надрывает один из черных пакетов и смотрит, что там.

Коллега что-то кричит ему, тот закрывает бак и катит его к грузовику.

Поднимает, наклоняет и высыпает.

Мусорщик смотрит на дом. Он видит, что хозяйка подглядывает за ним, и сверлит ее немигающим взглядом. Стоит и не отводит глаз.

Хелен отходит от окна, через минуту она слышит, как грузовик фыркает, отъезжая к следующему дому, и вздыхает с облегчением.

Уроки немецкого проходят в просторном старом классе с восемью люминесцентными лампами, висящими под высоким потолком. Две лампы мерцают, то зажигаясь, то погасая, что не идет на пользу Роуэновой голове.

Он сидит в самом конце класса, вжавшись в стул, а миссис Зибен читает «Фауста» Гёте в своей обычной театральной манере.

— Welch Schauspiel! — декламирует она, сжимая пальцы, как будто приготовила что-то очень вкусное. — Aber ach, ein Schauspiel nur!

Она поднимает взгляд на лишенные всякого выражения лица семнадцатилетних подростков.

— Что означает «Schauspiel»? Кто-нибудь знает?

Пьеса. Роуэну это слово знакомо, но он не поднимает руку, так как не осмеливается по собственной воле говорить на весь класс, особенно когда среди учеников сидит Ева Коупленд.

— Кто-нибудь знает? Знает?

Задавая вопрос, учительница задирает нос, словно мышь, почуявшая сыр. А сегодня она голодная.

— Ну, разделите это существительное на части. Shau и Spiel . «Зрелище» и «игра». Это постановка. Пьеса. Которая идет в театре. Гёте критиковал фальшивость мира. «Какая пьеса! Но ach — увы — это не более чем постановка!» Гёте очень любил словечко «ach», — говорит она, улыбаясь. — Он был «мистером Увы». — Она зловеще осматривает класс и в самый неподходящий момент встречается взглядом с Роуэном. — Так, давайте попросим нашего собственного мистера Увы помочь нам. Роуэн, прочти отрывок на следующей, двадцать шестой странице, начиная с… так… — Заметив что-то, она улыбается. — Zwei Seelen wohnen, ach! in meiner Brust, увы , в моей груди, или сердце, живут, или проживают , или населяют ее, две души… Давайте, Herr Ach! Чего же вы ждете?

Роуэн видит, что все обернулись к нему. Весь класс вытянул шеи, чтобы поглумиться над молодым человеком, застывшим от ужаса перед необходимостью читать вслух. Одна только Ева продолжает смотреть в книгу, пытаясь, наверное, хоть как-то облегчить его смущение, которое она уже видела на прошлой неделе на уроке английского, когда ему пришлось читать слова Отелло, тогда как она была Дездемоной. («М-м-мне в глаза глядите! — бурчал юноша, глядя в учебник. — С-с-смотрите прямо». [2] Перевод А. Радловой. )

— Zwei Seelen, — начинает Роуэн и слышит сдавленный смешок. С этого момента его голос начинает существовать как бы сам по себе, впервые за сегодняшний день ему совсем не хочется спать, но ничего приятного в этом нет. Роуэн насторожен, как укротитель львов или напуганный скалолаз, он чувствует, что катастрофа не за горами.

Он пробирается от слова к слову в полном ужасе, понимая, что язык его в любой момент может произнести что-нибудь не так. Пауза между «meiner» и «Brust» затягивается на пять секунд и несколько жизней, с каждым словом голос становится все слабее, он то вспыхивает, то гаснет, как висящие под потолком лампы.