Лилит Мазикина - Луна, луна, скройся!

— Бина, выпустите меня, пожалуйста.

Бина смотрит на меня испуганно. Я стою перед ней в своей цветастой юбке, в браслетах.

— Куда вам сейчас идти? В городе неспокойно.

— Я иду танцевать.

— Лилиана!

— У меня есть лицензия, и я устала сидеть дома. Бина, откройте, пожалуйста, дверь. Я знаю, что я делаю.

Она колеблется, потом кидается к вешалке и начинает одеваться. Я её не спрашиваю, но она решительно произносит:

— Я иду смотреть ваш танец.

По улице я шагаю в надвинутом капюшоне, хотя мне хочется сорвать его, почувствовать, как ветерок треплет мои волосы. Бина сосредоточена и оттого выглядит величественно. Возле моего помостика стоят люди, пока немного: я написала на своём сайте, назначив моим зрителям встречу. Они смотрят на меня испуганно, но молчат. Расступаются передо мной. Я забираюсь на своё место, снимаю и передаю куртку Бине. Фрау Барац прижимает её к груди, глядя на меня снизу вверх огромными коричневыми глазами.

— Простите, друзья мои, — говорю я в толпу. — Сегодня у меня нет музыки. Пожалуйста, дайте мне ритм.

После секундной паузы кто-то начинает тихо, размеренно хлопать. Ритм подхватывают ещё несколько человек. Я танцую. Сначала мне приходится делать усилие, потом я чувствую, как мои мышцы наливаются энергией, как мои жилки сами сокращаются, выбирая лучшее движение. Танец привычно захватывает меня, я растворяюсь в ритме, в собственных движениях, я выгибаюсь и подскакиваю, кружусь и падаю.

Я танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Танцую

Лечу

Я останавливаюсь, поняв, что давно уже не слышу хлопков в ладони. Зрителей теперь намного больше. Я вижу много знакомых лиц, и ещё больше незнакомых. Некоторые снимают меня на мобильный телефон. Моё дыхание отяжелело. Я перевожу дух, уперев руки в бёдра, и ещё раз оглядываю толпу. Рядом с Биной стоит Батори, он рассматривает меня с любопытством. Я глубоко вздыхаю и завожу песенку, которую не раз пела с однокашниками в детском саду в Кёнигсберге. На немецком.

Толпа шумно вздыхает. Откуда-то из середины доносится свист. Батори, кажется, пытается мне что-то сказать, его брови нахмурены. Я начинаю пританцовывать на припеве: два хлопка, два притопа, два хлопка.

Свистят уже несколько человек. И — несколько человек прихлопывает на припеве.

В толпе какая-то возня. Кажется, кто-то пытается пройти ко мне, и его удерживают другие люди. Разгорается ругань, и я некоторое время стою в растерянности. Тем временем свара переходит в небольшие потасовки, люди кричат на меня и друг на друга.

— Послушайте! — кричу я. — Послушайте! Да что же вы делаете! Бьёте друг друга?! Хорошо, отлично! Побейте меня! А я тоже кого-нибудь побью! Только сначала скажите, кого: мою мать из Пруссии или моего отца-цыгана?! Как вы думаете?!

Кто-то дёргает меня за ноги, и я падаю. Моя голова с размаху ударяется о доски. Я теряю сознание.

Когда я прихожу в себя, я долго не могу понять, где я. Больше всего это похоже на деревянный ящик. И он закрыт. Я упираюсь руками в крышку и силюсь её поднять, но она, кажется, со свинцовой прокладкой — у меня не получается сдвинуть её больше, чем на пару миллиметров.

А может, это не крышка тяжёлая, а то, что на ней? Метра полтора земли, например. Я снова и снова пытаюсь её сдвинуть. Внезапно крышка поддаётся и… взлетает, исчезая из моего поля зрения. Я сажусь и тут же, перегнувшись через бортик, извергаю содержимое желудка прямо на блестящие ботинки и дорогие брюки. И дело даже не в том, что они принадлежат Батори, а просто меня сильно тошнит, и от резкого движения я не сдерживаюсь.

— Добрый вечер, — говорит упырь, брезгливо отступая на шаг. — Как вы?

— Мне очень, очень нужно в туалет, — с чувством отвечаю я, утирая рот рукавом кофты. — Где я вообще?

— У меня дома. Позвольте…

Он осторожно подступает к ящику и протягивает ко мне руки. Я шарахаюсь, и моя странная кровать вдруг опрокидывается на бок, валясь со мной на пол. Каким-то чудом я умудряюсь сгруппироваться, но больно ушибаюсь и о края ящика, и о паркет. В голове темнеет от взрыва боли, и желудок снова сжимается в спазме. По счастью, в нём уже ничего не осталось.

Фразу, которую по-венгерски произносит застывший с протянутыми руками Батори, когда-то в детстве мне строго-настрого запретил повторять за местным алкоголиком Пиштой Ковачем мой брат.

Чёртов ящик стоял на двух табуретках.

Я лежу на роскошной мужской шубе, постеленной прямо на полу мехом кверху. Рядом стоит чашка с чаем и сидит, вытянув ноги, Батори. Брюки на нём уже другие. Меня подмывает спросить, сам ли он их себе гладит — я представляю его себе, такого важного, склонившимся с утюгом над штанами, уложенными прямо на крышку ящика — но мне удаётся удержать себя в руках.

— Вот уж чего я от вас не ожидал, — выговаривает мне кровосос. — Вы всегда были хладнокровной, разумной девушкой! Что вас понесло в парк?

— Просто это было уже невыносимо. Я честная гражданка, не могу же я вечно сидеть, как мышка, в какой-то каморке. У меня, в конце концов, лицензия, я имела право выступать, — вяло огрызаюсь я. Меня всё ещё мутит, и голова тяжёлая.

— Ну предположим. Вы, в конце концов, городская знаменитость, краса улиц, про вас газеты пишут. Но зачем же было петь по-немецки?!

— Хотела и пела.

— Глупость. Ребячество. В городе царят антинемецкие настроения. Если бы я не оказался рядом, вас бы просто растерзали. Не разбираясь в глубоких психологических мотивах родом из детства.

— Так это вы меня за ноги дёрнули?! — я привстаю на локте. — Какого лешего?! У меня теперь сотрясение мозга! Почему стоит мне с вами столкнуться, и я обнаруживаю, что покрываюсь синяками?!

— Осмелюсь заметить, первый удар нанёс не я.

— Но собирались. Вы же мною поужинать хотели, разве нет?

— Вы не можете этого знать. Я к вам пальцем не прикоснулся.

— Да я просто знаю вашу упырскую породу!