Энн Бишоп - Дочь крови

Повелитель отпустил ее и устало переплел пальцы перед собой. Арахна. Она отправилась в Арахну. Бойтесь золотого паука, плетущего спутанную паутину. За всю историю Крови не было ни одной Черной Вдовы, которая справлялась бы с этим заданием так же хорошо, как арахнианцы. Целый берег их острова был усеян спутанными сетями, которые могли затянуть неопытные — и даже хорошо обученные — умы, оставляя плоть на растерзание диким зверям. А Джанелль вслепую прошла через все их защитные барьеры…

— Королева арахнианцев… — протянул Сэйтан, пытаясь собраться с мыслями и еле сдерживая желание заорать на нее. — Кого она назначила тебе в наставники?

Джанелль боязливо улыбнулась ему:

— Она сама научила меня. Мы начали с простых, прямых паутин, которые можно ткать хоть каждый день. А потом… — Она пожала плечами.

Сэйтан прочистил горло.

— Спрошу лишь из чистого любопытства. А какого размера арахнианская Королева?

— Ну… ее тело примерно вот такой величины, — произнесла девочка, указывая на его кулак.

Комната снова покачнулась. Об арахнианцах почти ничего не было известно — очень немногие из тех, кто когда-либо отваживался отправиться в их Край, возвращались оттуда целыми и невредимыми. Одно было ясно наверняка: чем больше паук, тем опаснее и смертоноснее его сети.

— Это Князь предложил тебе отправиться в Арахну? — спросил Сэйтан, очень стараясь не рычать на девочку.

Джанелль моргнула, и у нее хватило совести покраснеть.

— Нет. Не думаю, что он очень обрадуется, если я ему расскажу об этом.

Сэйтан устало прикрыл глаза. Что сделано, то сделано.

— Надеюсь, ты вспомнишь правила хорошего тона и Кодекс, когда вновь посетишь их?

— Да, Повелитель, — с подозрительной покорностью и смирением отозвалась Джанелль.

Глаза Сейтана превратилсь в щелочки. Сапфировые озера блеснули в ответ. Он зарычал, признавая свое поражение. Огни Ада, его перехитрила двенадцатилетняя девчонка! Что, во имя Тьмы, ему делать с ней, когда она вырастет?

— Сэйтан?

— Джанелль.

Она протянула ему неуклюже завернутую в яркую бумагу коробку с криво завязанным бантом.

— Счастливого Винсоля, Сэйтан.

Его рука дрогнула, когда он взял подарок и осторожно положил его на стол.

— Ведьмочка, я…

Джанелль крепко обняла его за шею:

— Дрейка сказала, можно открыть твой подарок до Винсоля, потому что я все равно должна носить его только в Цитадели. О, спасибо тебе, Сэйтан, спасибо огромное! Это самое прекрасное платье в мире! И оно черное ! — Она пристально посмотрела ему в глаза. — Или мне нельзя было говорить тебе, что я уже открыла подарок?

Сэйтан крепко прижал ее к себе. «И ты тоже, Дрейка. Ты тоже не так холодна, скорее старательно притворяешься».

— Я очень рад, что оно тебе понравилось, ведьмочка. А теперь… — И он протянул руку к своему подарку.

— Нет! — нервно вскрикнула Джанелль. — Ты должен дождаться Винсоля.

— Но ты же не дождалась, — поддразнил ее Повелитель. — Кроме того, тебя здесь не будет в день праздника, так что…

— Нет, Сэйтан, не надо. Пожалуйста…

Его любопытство только подогрелось, стоило Сэйтану понять, что Джанелль хочет подарить ему что-то и при этом не оказаться поблизости, когда он откроет коробку. Впрочем, Винсоль уже завтра… Ему не хотелось, чтобы девочка ушла сегодня с тяжелым сердцем. Умело переведя беседу на другие темы, в частности на количество всяческих деликатесов, приготовленных в Зале Кэйлеера, Повелитель Ада намекнул, что Хелена и миссис Беале могут угостить ее некоторыми блюдами прямо сейчас, и отпустил девочку, а затем со вздохом откинулся на спинку своего кожаного кресла.

Коробочка манила его.

Сэйтан запер дверь кабинета, а затем осторожно, медленно развернул обертку. Его сердце дрогнуло и странно подпрыгнуло в груди. Сэйтан уставился на одну из рамок, которые он купил для Джанелль. Сделав глубокий вдох, Жрец открыл ее.

С левой стороны оказалась копия старого портрета молодого человека, уголки губ которого слегка приподнимались в дерзкой ухмылке, а в глазах горел огонь искателя приключений. Конечно, лицо сейчас изменилось, стало жестче, резче, взрослее. Но даже так…

— Люцивар, — прошептал Сэйтан, смаргивая слезы и качая головой. — Этот взгляд я помню с тех пор, как тебе исполнилось пять… Похоже, есть вещи, которые не в силах изменить годы. Где ты теперь, мой эйрианский Князь…

Он перевел взгляд на портрет справа… и поспешил положить рамку на стол. Сэйтан откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза рукой.

— Ничего удивительного, — прошептал он. — Клянусь всеми Камнями и самой Тьмой, ничего удивительного. — Если Люцивар был летним полуднем, то Деймон олицетворял ледяную зимнюю ночь. Наконец, убрав руки от лица, Сэйтан заставил себя рассмотреть портрет сына, названного в его честь, своего истинного наследника.

Это был парадный портрет, сделанный на фоне красного бархатного полога. Внешне сын оказался не так уж похож на отца — на его лице, словно вырезанном из мрамора, красивые черты Сэйтана стали еще мужественнее, — но в глубине скрывалась хорошо узнаваемая, ледяная тьма — и беспощадность, выкованная годами постоянной жестокости.

— Доротея, ты воссоздала все худшее, что было во мне…

И вместе с тем…

Сэйтан наклонился вперед, всматриваясь в золотистые глаза, так похожие на его собственные, которые, казалось, глядят прямо на него. Он улыбнулся — с облегчением и благодарностью. Ничто никогда не исправит того, что Доротея сделала с Деймоном, того, во что она его превратила, но в этих золотистых глазах мерцало выражение покорности, веселья, раздражения и восхищения — странного смешения эмоций, которое было слишком хорошо знакомо Повелителю Ада. Джанелль пробудила в его сыне все эти чувства, указала ему путь и прошла его вместе с ним, чтобы убедиться: все получилось именно так, как она хотела.

— Что ж, тезка, — тихо произнес Сэйтан, аккуратно поставив рамку на стол, — если ты принял поводок, который она держит в руках, для тебя еще есть надежда.

Для Деймона Винсоль всегда был самым горьким днем в году, жестоким напоминанием о том, каково было расти при дворе Доротеи, о том, чего от него требовали после того, как танцы горячили кровь Верховной Жрицы и Хепсабах.

Он невольно напрягся. Камень, о который он оттачивал свой и без того непростой нрав, — это знание того, что единственная ведьма, с которой он хотел танцевать, которой он бы охотно подчинился и желания которой с удовольствием удовлетворял бы, была слишком молода для него — и для любого другого мужчины.

Он праздновал Винсоль только потому, что этого от него ждали. Каждый год он отправлял корзинку сладостей Сюрреаль. Каждый год он посылал подарки Мэнни и Джо — и Терсе, если успевал ее отыскать. Каждый год дарил дорогие, ожидаемые подарки ведьмам, которым служил. И каждый год ничего не получал взамен, даже простого слова «спасибо».