Адам Нэвилл - Номер 16

Сет затворил за собой дверь и запер ее. Другие постояльцы часто напивались, падали в темном коридоре, и Сет ощущал себя в безопасности, только когда дверь была закрыта на ключ. Он бросил рюкзак на кровать и включил чайник, затем выключил. Открыл холодильник, вспомнив, что еще осталась банка пива из упаковки, купленной позавчера.

Опустившись на край постели, Сет окинул взглядом груду картонных коробок в углу. Все его художественные принадлежности пылились в них. Картины, упакованные в пластиковые пакеты, стояли в гардеробе. За последние полгода он не сделал ни единого наброска и сам не знал, то ли с живописью наконец-то покончено навсегда, то ли однажды он все-таки к ней вернется.

Сет пил из банки, не утрудив себя поисками стакана. Он собирался съесть сэндвич, однако так устал, что, сев, уже не хотел подниматься. Как был, в уличной одежде, он прилег на застеленную покрывалом кровать, потягивая холодное пиво. Пора выбираться отсюда. Он начнет прямо завтра. Решится на следующий шаг.

Сет поглядел на часы: четыре. В половину шестого идти на работу. Решив, что полегчает, если он немного поспит, Сет поставил банку на пол, повернулся на бок и закрыл воспаленные глаза. Ему приснилось, будто он заточен в некоем месте, которое не снилось ему лет с одиннадцати.

Вход в комнату преграждала железная решетка, выкрашенная густой черной краской. Вместо окон — две арки по обе стороны от нее, также забранные вертикальными прутьями. Другого входа не было.

Задняя стена, две боковые и потолок, венчавший прямоугольное помещение, были сложены из гладкого белого камня. Полированные мраморные плиты леденили босые ноги Сета. Оказываясь здесь, он постоянно переступал на месте — ему казалось, что подошвы посинели от холода и больше никогда не согреются.

В комнате площадью в какие-нибудь пятнадцать квадратных футов не было ни украшений, ни мебели. От стужи у Сета ломило спину, однако пол был слишком студеным, чтобы садиться на него голым задом.

С потолка свешивался плафон на медной цепи. Лампочка помещалась внутри стеклянного куба, похожего на древние фонари, какие крепились на наружные стенки карет. От нее день и ночь лился яркий желтый свет. Сет никак не мог удержаться от соблазна согреть в его лучах пальцы, но каждый раз, когда он протягивал руки и касался стекла, оно оказывалось холодным.

Сквозь железные прутья Сет видел лиственный лес: мокрый, густой, буйно разросшийся. Кроны деревьев были темно-зелеными, небо, нависавшее над высокими макушками, — низким и серым. Три широкие ступени вели из его тюрьмы вниз, в высокую траву, огибавшую по широкой дуге строение и раскинувшуюся до самого леса. Через решетку задувал ледяной ветер.

Мир Сета сводился всего к нескольким краскам.

Он находился в этом месте, потому что позволил привести себя сюда и запереть. Больше он ничего не знал. Хотя в нем жило еще размытое воспоминание о том, как когда-то давно его навещали родители. Папа и мама пришли вместе. Отец, кажется, был в нем разочарован, мать переживала, однако пыталась это скрыть. Один раз Сета навестила сестра с мужем. Они стояли у нижней ступени лестницы, и зять все время шутил, пытаясь его развеселить. Сет растягивал губы в улыбку, пока не заболело лицо. Сестра почти все время молчала. Кажется, она боялась Сета, словно больше не узнавала в нем брата.

Он уверял, что у него все хорошо, однако был не в силах описать, что чувствует на самом деле, заточенный в этой странной каменной комнате. Не мог объяснить это даже себе самому. Когда родные исчезли из виду, он ощутил комок в горле.

Ничего не понимая, почти ничего не помня, Сет не знал, как долго находится в помещении и, главное, по какой причине он заперт, однако он точно знал, что останется здесь навсегда — вечно мерзнущим, вечно голодным, встревоженным и переступающим с ноги на ногу из-за невозможности присесть.

Она будто ступила на борт роскошного пассажирского лайнера, «Титаника» или «Лузитании». Внутри Баррингтон-хаус напоминал съемочную площадку тридцатых годов, подготовленную для фильма о морском путешествии и заснятую в сепии на медную пластину.

Эйприл словно в тумане шла через холл за рослым старшим портье, Стивеном, в восточное крыло здания. Стены коридоров были обтянуты шелковыми обоями и залиты золотистым светом ламп под абажурами из узорчатого стекла, и повсюду веяло особым запахом традиций. Не как в церкви, но близко к тому: полироль для дерева и металла, живые цветы и ароматы ценных, старательно хранимых вещей, которые нечасто проветривают. Похоже на старинный частный музей, куда не пускают обычную публику.

Стивен, шагая впереди, показывал дорогу и рассказывал:

— Здесь у нас сорок квартир в двух корпусах, между ними расположен сад для жильцов, благодаря которому солнечный свет попадает во все комнаты. Сначала устройство здания кажется непонятным, однако если вы представите большую латинскую букву «эл» с дорожками по внешнему контуру, то скоро научитесь определять свое местоположение. Под домом имеется гараж на двадцать автомобилей, но, боюсь, у вашей тети не было парковочного места.

— Ничего страшного, у меня все равно нет машины. Да и в метро я раньше не ездила, мне нравится.

Старший портье улыбнулся.

— Метро может надоесть, мэм.

— Эйприл. Зовите меня Эйприл. А то кажется, будто мне уже лет двести.

— Кстати, вы запросто доживете до весьма преклонного возраста. Ваша тетя умерла в восемьдесят четыре.

— Двоюродная бабушка. Лилиан приходилась сестрой моей бабушки.

— Тем не менее возраст почтенный. — Портье помолчал и обернулся через плечо. — Я по-настоящему скорблю о вашей потере… Эйприл.

— Благодарю вас. Но только я ни разу ее не видела. Хотя все равно грустно. Лилиан была последним представителем старшего поколения нашей семьи. Мы даже не подозревали, что она до сих пор живет… И что живет вот так, в подобном месте. Я хочу сказать, здесь все такое красивое. Мы не слишком состоятельны и не потянем даже плату за обслуживание — примерно столько я зарабатываю за год. Так что я недолго здесь пробуду.

Скорее всего, когда они продадут квартиру, ни ей, ни матери не придется работать довольно долго, если придется вообще когда-нибудь. Они станут богатыми. Само это слово казалось неуместным, даже нелепым, по отношению к ним. Однако больше на наследство никто не претендовал; Лилиан умерла бездетной, а мать, как и сама Эйприл, была единственным ребенком в семье. Род угасает. И если она в свои двадцать восемь что-то не предпримет, семейство Бекфордов исчезнет с лица земли вместе с ней, последней старой девой.

— Здесь как в сказке! Мама с ума сойдет, когда я расскажу ей о доме. О том, что здесь есть портье и все такое. К подобной роскоши можно и привыкнуть!