Бентли Литтл - Незаметные

Но этого не было.

Сколько бы я ни повторял этот разговор, как бы ни пытался анализировать, что говорили мы оба, но вывод был один и тот же. Он не знал моего имени, хотя мы уже больше двух месяцев сидели в одном офисе. Он не видел, как я выиграл лотерею, хотя я стоял на помосте у него перед глазами. Я был для него невидим.

Черт, может, поэтому он никогда со мной не заговаривал – просто не замечал моего присутствия.

Микроволновка звякнула, я вынул пиццу и бросил ее на тарелку. Налив себе стакан молока, я прошел в гостиную, сел на диван и стал смотреть телевизор. Я пытался есть и смотреть новости, не думая о том, что случилось. Подул на пиццу, откусил. Том Брокау сообщал о результатах недавнего опроса по СПИДу, серьезно глядя в камеру, и у него за спиной трепыхалось изображение кадуцея. Он говорил:

– Согласно последним опросам «Нью-Йорк таймс» и «Эн-би-си», средний американец считает... Средний американец.

Эта фраза ударила меня кувалдой по лбу. Средний американец.

Это я. Это я и есть.

Я уставился на Брокау. Было так, будто я заболел и мне успешно поставили диагноз, но не было того облегчения, которое должно сопровождать такой медицинский успех, Описание было верным, но при этом слишком общим, слишком щадящим. В этих словах был подтекст, подразумевавший нормальность. А нормальным я не был. Я был ординарным, но не просто ординарным. Я был экстраординарным, ультра- ординарным, настолько ординарным, что ни друзья меня не помнили, ни коллеги по работе не замечали.

Странное это было ощущение. Вернулся тот холодок вдоль спины, который прохватил меня, когда Лоис и Вирджиния утверждали, что я был на дне рождения Стейси. Вся ситуация становилась чересчур бредовой. Одно дело – быть просто средним типом. Совсем другое быть настолько... настолько патологически средним. Настолько таким же, как все, что меня даже нельзя было отличить от фона. Что-то в этом было пугающее, почти сверхъестественное.

Повинуясь импульсу, я протянул руку и взял со стола вчерашнюю газету. Там я нашел раздел статистики и в нем – пять самых популярных фильмов последнего уик-энда.

Это были те пять фильмов, которые я хотел посмотреть.

Я перевернул страницу посмотреть на десятку песен недели.

Это были те, которые мне сейчас нравились, расположенные в порядке моего предпочтения.

Сердце у меня застучало. Я встал и подошел к полке рядом со стереоцентром. Просмотрел свое собрание кассет и компакт-дисков, и понял, что это история самых популярных альбомов последнего десятилетия. Это было безумие. Но в этом был смысл.

Если уж я средний, значит, средний. Не только по внешности и как личность, но во всем. По всему списку. Может быть, это объясняло мое пристрастие к Золотой Середине, мою нерушимую веру в правило «умеренность во всем». Никогда в своей жизни я не доходил до крайностей. Ни в чем. Я никогда не ел ни слишком много, ни слишком мало. Никогда не был самозабвенно жадным или самозабвенно щедрым. Никогда не был ни радикальным либералом, ни реакционным консерватором. Не был ни гедонистом, ни аскетом, ни пьяницей, ни трезвенником.

Никогда ни на чем не стоял до конца. Теоретически я знал, что неверно думать, будто компромисс всегда является идеальным решением, что истина всегда посередине между двумя крайностями – не существует золотой середины между правдой и неправдой, между добром и злом, – но при попытке принять любое мелкое практическое решение я начинал мучительно колебаться между разными возможностями и тупо застревал посередине, не способный определенно и решительно стать на какую-нибудь сторону. Средний американец.

Моя экстраординарная ординарность была не каким-то аспектом моей личности, а самой ее сутью. Она объясняла, почему один я среди всех моих товарищей никогда не задавал вопросов и не высказывал жалоб на результат любых выборов или присуждения любых премий. Я всегда плыл строго по течению в главной струе и никогда не оспаривал то, с чем было согласно большинство. Это объясняло, почему никакие мои аргументы в школе или в колледже никогда не оставляли ни малейшего следа в потоке спора.

И еще это объясняло мое странное влечение к городу Ирвайну. Городу, где все улицы и дома выглядели одинаково, где ассоциация домовладельцев не терпела никакого своеобразия во внешнем виде домов и ландшафтов. Там мне было уютно, там я был дома. Однородность манила меня, звала меня.

Но нелогично было бы считать, что раз я средний, то это делает меня невидимым, заставляет людей меня в упор не видеть. Или логично? Большинство людей, если на то пошло, не являются исключительными. Они нормальные, средние. Но ведь их не игнорируют товарищи по работе, друзья, знакомые. Замечают ведь не только возвышенных или мерзавцев, не только индивидуальностей.

Но я был средним.

И я был незаметным.

Я пытался придумать какое-то действие или событие, которое опровергло бы мою теорию, что-то, что я мог бы сделать, чтобы доказать, что я не полностью ординарный. Я вспомнил, как в третьем классе меня изводили хулиганы. Ведь тогда я не был средним, нет? Я достаточно выделялся, чтобы меня специально выбрали как объект издевательств трое самых отчаянных ребят в школе. Однажды они меня поймали на пути домой. Один из них держал меня, а двое других снимали с меня штаны. Они потом стали играть со мной в «а ну-ка, отними», перебрасывая друг другу мои штаны, а я тщетно пытался их перехватить. Собралась ржущая толпа, и в ней были девчонки, и почему-то именно это мне было приятно. Мне было приятно, что они видят меня без штанов.

Потом я это вспоминал, когда был уже подростком, когда занимался мастурбацией. Когда я вспоминал, как девчонки смотрели на мои усилия отобрать у хулиганов свои штаны, возбуждение усиливалось.

Это ведь не нормально? Это не ординарно. Но я хватался за соломинку. У каждого есть свои мелкие фантазии и отклонения.

И у меня их было наверняка среднее число. Даже мои неординарные переживания были ординарными. Даже мои нерегулярности – регулярны.

Господи, даже имя у меня среднее. Боб Джонс. После Джона Смита это наверняка самое частое имя в телефонной книге.

Пицца у меня остыла, но я уже не был голоден. Уже не хотелось есть. Я посмотрел в телевизор – там какой-то репортер рассказывал о катастрофе с жертвами в Милуоки.

Большинство людей сейчас смотрят телевизор. Средний американец за ужином смотрит новости.

Я встал и переключил канал на «Армейский госпиталь». Потом отнес тарелку в кухню, бросил остатки еды в мусорное ведро, тарелку в раковину и достал из холодильника пиво. Мне хотелось надраться.

Пиво я принес обратно в гостиную, сел смотреть телевизор, пытаясь следить за очередным эпизодом «Армейского госпиталя», пытаясь не думать о себе.