Стивен Кинг - Ученик дьявола

— Хуже всего сны, — прошептал он. На этот раз он не сдержался.

В последнее время его сны превратились в кошмары. В этих снах он всегда был в униформе и стоял в шеренге сотен изможденных мужчин, пахло горелым, и доносился чавкающий рокот бульдозерных двигателей. Потом вдоль шеренги проходил Дуссандер, указывая то на одного, то на другого. Они оставались. Остальные уходили в сторону крематориев. Некоторые брыкались и сопротивлялись, но большинство слишком истощено и измучено. Затем Дуссандер останавливался перед Тоддом. Их взгляды встречались в течение долгой парализующей минуты, а потом Дуссандер указывал кончиком выгоревшего зонта на Тодда.

— Этого берите в лабораторию, — говорил Дуссандер из сна. Его губа оттопыривалась, и видны были вставные зубы. — Возьмите этого американского пацана.

В другом кошмаре Тодд сам был в форме СС. Его сапоги сияли, как зеркало. Нашивки с черепом и перекрещенными молниями сверкали. Он стоял посередине бульвара Санто-Донато, и все на него смотрели. И показывали пальцами. Некоторые смеялись. Другие смотрели оскорбленно, сердито или с недоумением. В этом кошмаре подъезжал странный автомобиль, резко, с визгом тормозов, останавливался, и оттуда на него смотрел Дуссандер, который казался лет на двести старше и был похож на мумию с желтой, как пергамент, кожей.

— Я тебя знаю! — объявлял пронзительно Дуссандер из сна. Он оглядывал зрителей вокруг, потом смотрел на Тодда.

— Ты командовал в Патине! Смотрите все! Это — кровавый изверг Патина! Специалист Гиммлера по производительности! Я разоблачил тебя, мясник! Я разоблачил тебя, детоубийца! Я разоблачил!

А еще в одном сне Тодд был одет в полосатую робу узника, и его вели по каменному коридору два охранника, которые были похожи на его родителей. У обоих были яркие желтые повязки на рукавах со звездой Давида. Вслед за ними шел священник и читал из Второзакония. Тодд посмотрел через плечо и увидел что священник этот — Дуссандер в черном плаще офицера СС.

В конце каменного коридора двойные двери открывались в восьмиугольную комнату со стеклянными стенами. Посреди комнаты находилась виселица. За стеклом рядами стояли изможденные мужчины и женщины, все обнаженные, с одинаковым мрачным тупо сосредоточенным выражением лица. У каждого на руке был синий номер.

— Все в порядке, — прошептал Тодд самому себе. — Все в порядке, все действительно под контролем.

Целующаяся парочка посмотрела на него. Тодд глянул на них злобно, ожидая, что они что-нибудь скажут. Они тут же стали смотреть в сторону. Неужели мальчик улыбается?

Тодд встал, сунул табель в карман и сел на велосипед. Он направился в магазинчик в двух кварталах от парка. Там он купил флакон средства для выведения чернильных пятен и авторучку с синими чернилами. Когда вернулся в парк (целующаяся парочка уже ушла, но алкаши все еще сидели, отравляя воздух вокруг), он исправил оценки по английскому — на 4, по истории Америки — на 5, естествознанию — на 4, начальному курсу французского — на 3 и началам алгебры — на 4. «Общество и ты» он стер совсем, а потом написал заново, так что весь табель приобрел одинаковый единообразный вид.

Как униформа.

— Не важно, — прошептал он себе. — Это их задержит. Это их хорошо задержит.

Однажды ночью в конце месяца, где-то после двух часов, Курт Дуссандер проснулся, во ю я с простыней, вскрикивая и глядя в темноту, казавшуюся близкой и устрашающей. Ему нечем было дышать, он лежал, словно парализованный страхом. Как будто тяжелый камень придавил ему грудь, и он опасался сердечного приступа. Пошарил в темноте, ища настольную лампу, и чуть не свалил ее с тумбочки, пытаясь включить.

«Я у себя дома, — думал он, — в своей спальне, здесь в Санто-Донато, в Калифорнии, в Америке. Видишь, те же коричневые шторы на том же окне, те же полки заставлены моими дешевыми книжками из магазина на Сорен-стрит, тот же серый ковер и голубые обои. Никакого сердечного приступа. Никаких джунглей. Никаких глаз.»

Но страх вцепился в него, как клещ, и сердце продолжало биться учащенно. Возвращался кошмар. Он знал, что рано или поздно кошмар вернется, если пацан будет продолжать приходить. Проклятый пацан. Он подумал, что защитное письмо у товарища — скорее всего блеф, и при том не самый удачный, наверное, он взял эту идею из какого-нибудь теледетектива. Кто из друзей, даже самых надежных, не вскрыл бы такого рода письма? Так что никакого друга нет. Или он думает, что нет. Если бы знать точно …

Его руки сомкнулись в подагрический болезненный замок, а потом медленно разжались.

Он взял со стола пачку сигарет и зажег одну, машинально чиркнув спичкой о спинку кровати. Стрелки на часах показывали 2.41. Больше этой ночью не заснет. Он затянулся и закашлялся. Не заснет, если не спустится вниз и не выпьет рюмочку или две. А то и три. Да, последние месяца полтора он стал слишком много пить. Уже не так молод, чтобы опрокидывать одну за другой, как бывало, когда он, офицер, был в Берлине в отпуске в тридцать девятом, когда в воздухе витал дух победы, и везде был слышен голос фюрера, и отовсюду смотрели его сверкающие, повелевающие глаза.

Пацан… проклятый пацан!

— Давай начистоту, — сказал он громко, и вздрогнул от звука собственного голоса в тишине комнаты.

В его привычки не входило разговаривать с самим собой, хотя такое случалось и раньше, помнит, частенько случалось в последние недели пребывания в Патине, когда все вокруг летело кувырком, и все слышнее с каждым днем и часом становилась канонада русских орудий с востока.

Тогда говорить с самим собой было нормально. Он переживал стресс, а люди под воздействием стресса часто делают странные вещи: трогают свои яйца сквозь карман брюк, скрежещут зубами… Вольф сильно скрежетал зубами. При этом скалился. Хоффман щелкал пальцами и похлопывал себя по бедрам, выстукивая быстрые, сложные ритмы, совершенно об этом не подозревая. Да и сам он, Курт Дуссандер, иногда говорил сам с собой. Но сейчас…

— У тебя опять стресс, — сказал он вслух.

И понял, что говорит по-немецки. Он не говорил по-немецки много лет, и сейчас язык казался теплым и удобным. Он успокаивал и расслаблял. Был приятным и темным.

— Да, у тебя стресс. Из-за пацана. Но давай говорить начистоту. Сейчас слишком раннее утро, чтобы лгать. Ты ведь не очень сожалеешь о том, что говоришь. Сначала боялся, что пацан не сможет или не станет хранить тайну, что скажет другу, а тот другому, а тот еще двум. Но если он не проболтался до сих пор, то не расколется и дальше. Если меня заберут, он потеряет свою… свою говорящую книгу. А я для него — именно книга. Думаю, так.

Он замолчал. Но мысленно продолжал рассуждать. Он был одинок — никто не знает, как одинок. Одно время даже почти всерьез подумывал о самоубийстве. Отшельник из него получился плохой. Из живых голосов слышал только радио, а лица видел только с той стороны пыльного стеклянного экрана. Он был старик, и хотя и боялся смерти, больше всего боялся быть одиноким стариком.