Ричард Гуинн - Цвет убегающей собаки

Я с удовольствием готов вас там принять, если возникнет желание пожить подальше от города, — продолжал он. — Башня эта представляет немалый интерес. Славное место, тихое, уединенное. Приезжайте, право, отдохнете, подышите свежим горным воздухом. На случай моего отсутствия секретарю будут даны все необходимые указания. Ну а пока, может, вам стоит пойти домой и поспать немного? Что-то неважно вы выглядите, — повторил он, хотя и с таким видом, будто лишь сейчас это заметил.

Я посмотрел на свое отражение в зеркале, висящем на противоположной стене. Круги под налившимися кровью глазами, длинные нечесаные волосы, недельной давности щетина… Барон прав.

— Хорошо, но сначала мне надо выяснить, как дела у моего соседа. А потом его жене все рассказать. — Я поднялся и накинул пальто. — По-моему, ничего хорошего его не ожидает.

— Если он отдавал себе отчет в том, что делает, — равнодушно пожал плечами барон, — стало быть, он преступник. Если нет, его скорее всего объявят невменяемым. В любом случае вы правы, — ничего хорошего.

Барон вернулся со мной в полицейское управление, и мы вместе поговорили с сотрудником, который допрашивал меня утром. Он сообщил, что Ману находится под полицейской охраной в одной из городских больниц. В сопровождении офицера полиции либо адвоката его можно навестить.

— Я поеду с вами, — к моему удивлению, предложил барон. — Мне почти по пути.

Мы сели в «мерседес», и водитель барона отвез нас в университетскую больницу. Ману содержался в палате на верхнем этаже. Охранявший его полицейский при нашем появлении поднялся, отложил газету и вышел в коридор.

Ману сидел на кровати, рука подвязана. На нем была светло-голубая пижама с больничной меткой, пришитой над нагрудным карманом. При нашем появлении Ману вздохнул, посмотрел на меня, перевел взгляд на барона и решил его не замечать. Я подтянул стул поближе к кровати, а барон остался стоять на некотором расстоянии, спиной к окну.

— На суд ты так и не пришел, — с упреком буркнул Ману.

— Извини, вылетело из головы. Одно дело возникло.

Ману пристально посмотрел на меня.

— Приятель, ты ужасно выглядишь.

— Ну вот, теперь и ты завел ту же песню. Сам знаю.

— А кто это, легавый? — Сказано было так, чтобы барон услышал.

— Нет, адвокат.

— Правда? — Ману повернулся к барону: — Извините, шеф. Надеюсь, вы понимаете, что полицейские у меня сейчас особых симпатий не вызывают. — Он указал взглядом на перевязанную руку.

— Еще меньше симпатий вы вызываете у кроликов, — в тон ему откликнулся барон.

— Верно. Напрасно я все это затеял. Но хотелось показать себя. Кровь в жилах кипела. — Ману поморщился от боли и повернулся ко мне: — Слушай, сделай одолжение, налей напиться.

На столике у кровати стоял графин и пустой стакан. Я плеснул в него воды и протянул бедняге.

— Мне разрешили позвонить жене, — продолжал он, — но ее не оказалось дома. Будь уж до конца другом, когда вернешься к себе, скажи, пусть принесет мне дорожную сумку.

— Непременно. Но скажи, а с тобой-то что будет?

— Не знаю. Может, посадят на несколько недель. Если повезет, штрафом отделаюсь. Не знаю уж, что хуже. Нынче утром в суде меня отпустили под залог. Вряд ли они еще раз повторят ту же ошибку.

Ману уперся взглядом в стену. Он был бледен и изможден — в равной степени от пережитого и болеутоляющих лекарств, которыми его напичкали.

— А знаешь, что самое плохое? — вздохнул он, немного помолчав. — В суде меня даже не пожелали выслушать. Ведите себя прилично, не выражайтесь, уважайте суд — только это и твердили. Можешь себе представить? «Уважать суд? — спрашиваю. — Вы хотите, чтобы я вас уважал? А почему вы меня не уважаете? Ведь я всего лишь осуществляю право каждого испанца разводить кроликов».

А они знай свое: гигиена, здоровье, безопасность. «Ваша честь, — спросил я, — а почему в Барселоне так сильно воняют канализационные трубы?» Судья только отмахнулся, гаденыш этакий. Высокомерно так повел рукой. «В таком случае, — говорю, — я сам вам скажу, почему они воняют. Потому что в них спускают ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ГОВНО. Говно, которым срут каждый день. Мое говно, ваше, ведь вы, ваша честь, наверное, тоже срете. Все срут. Не только мои кролики». Тут судья грохнул молотком по столу. Неуважение к суду. Большой штраф. Даже два штрафа, один за отказ от повиновения, другой за неуважение к суду. Мне сказали, что городские власти уберут моих кроликов в течение двадцати четырех часов. Тогда я пошел домой, переоделся, заглянул к тебе, но тебя не было. Успел запихать кроликов в фургон до появления полиции. Единственное сегодня убийство кроликов будет совершено мною, решил я.

Ману помолчал, явно измученный произнесенной речью.

— Слушай, — наконец пробормотал он, — вздремну-ка я, пожалуй. Не забудь передать жене мою просьбу.

— Все будет сделано, Ману. — Я поднялся со стула. — А ты не переживай.

Он посмотрел на меня сквозь полуприкрытые веки.

— Не беспокойся, переживать-то я как раз и не собираюсь.

— Ладно, пока.

— До скорого.

Мы с бароном вышли из палаты, и наше место сразу занял полицейский. Вид у него был довольно понурый. Я сказал барону, что доберусь до Санта Катарины сам, и мы пожали друг другу руки. Мне надо было побыть одному. Я купил бутылку «Фундадора» и отправился домой, постучав по пути в квартиру Ману. Жена его оказалась дома и, узнав о случившемся, в отчаянии заломила руки. Забормотала что-то о разводе, но я уже поднимался к себе.

Дома натянул вязаный свитер и включил радио. Передавали музыку Малера. Я прошел на веранду, открыл бутылку коньяка и лег в гамак. Вечер был безоблачный и холодный, но коньяк, бегущий по жилам, словно огонь по деревьям, не давал ощутить холод. Я смотрел на звезды и чувствовал, как на меня наваливается пустота.

Я проснулся до рассвета с ощущением губ Нурии на моих губах. Дверь на террасу стучала о косяк, и каждый удар отдавался в легких скрежетом холодного металла. Заснул я с наполовину опорожненной бутылкой коньяка в руках, но, сбросив с себя дремоту и полностью придя в сознание, обнаружил ее на низком столике рядом с гамаком. Я был завернут в одеяло, но опять-таки не мог понять, как оно здесь оказалось. С трудом выбравшись из гамака, я поплелся в квартиру. Руки-ноги у меня дрожали, но голова буквально пылала. В мозг, хаотически набегая друг на друга, стучались безумные мысли и образы. Часы на туалетном столике показывали половину четвертого утра. Не скидывая одеяла, я пересек гостиную, подошел к столу, открыл старую записную книжку и начал что-то царапать на бумаге, но ладонь у меня задрожала от холода, и перо выпало из пальцев. Я сбросил одеяло, открыл сундук, стоящий рядом с ванной, и вытащил электрический обогреватель, который положил туда еще в апреле. Установил его у стола и снял футляр со своей старенькой «Оливетти». Занимаясь редактурой, я обычно прибегал к помощи компьютера, но порой открывал пишущую машинку. Она мне — как надежный друг. Заправишь бумагу, повернешь валик — и раздастся приятный щелчок, который всегда напоминает мне что-то сходное с алхимией. Я потер ладони и сделал глоток прямо из горлышка, чувствуя, что сама эта процедура свидетельствует о печальном моем эстетическом и нравственном банкротстве. Все еще дрожа, я закурил. Свел свои действия к элементарному — выпитая бутылка, зажженная сигарета, наполняющаяся окурками пепельница. Мне надо было что-то записать, и уверенность, с какой приступил я к решению этой задачи, свидетельствовала о том, что мысли уже готовы найти словесную форму, но едва я сел за стол и взялся за перо, как все мои задумки вылетели из головы.