Ричард Гуинн - Цвет убегающей собаки

Вскоре меня утомили громкая театральная декламация какого-то явно подчеркивающего свою принадлежность к высшим слоям общества типа за соседним столиком, смех американских студентов и вкус сигары. Я почувствовал, как под рубашкой у меня струйками стекает пот, да и вообще сделалось не по себе. В общем, я расплатился, вышел из кафе, пересек Рамблас и решил поискать более демократичное местечко в закоулках Барио-Чинно. В конце концов, разве не учил меня Игбар, что в городе чудес есть места на любой вкус, любое настроение и любой случай? Дул сильный ветер, и холод проникал под одежду. Я заходил во все бары подряд, знакомые и незнакомые, но нигде не задерживался. Выпил рюмку — и дальше.

Меня все больше охватывало нетерпение. Я пытался ухватить нечто, упорно ускользающее и из воображения, и из памяти. «Раваль» меня не интересовал, как и назойливые проститутки. Я просто переходил из бара в бар. Но в конце концов, заскучав от похожих лиц в разных забегаловках, я двинулся назад. Снова вышел на Рамблас и, петляя переулками, зашел в андалусийский бар, заполненный по преимуществу подвыпившими господами, а еще более дамами преклонного возраста, одна из которых, при звоне кассового аппарата, все порывалась запеть траурную песню. Оттуда я побрел в знакомый винный погребок между Пальма де Сен-Жюст и Авиньо, где заказал графин красного вина и порцию фирменной картошки. Я потыкал вилкой в тарелку, но так и не смог заставить себя проглотить ни единого ломтика картошки. Крепкое красное вино шло легко, но не оказывало никакого воздействия. Я заказал еще графин. Меня попытался втянуть в беседу мужчина в ковбойской шляпе и со шрамом, тянущимся от уха к углу рта. Я хорошо слышал его слова, но желания говорить не испытывал. Поняв это, он выругался и отвернулся. Ну и черт с ним.

Пьян я не был, но еще накануне вечером возникшее странное чувство отрешенности от физического мира вернулось вновь. Призрак не призрак, но по меньшей мере лунатиком я себя ощущал. Я спал на ходу, перемещаясь в сторону площади Реаль, куда неизменно тянет и лунатиков, и призраков. Пробуждались обитатели ночи, и, выходя на площадь, я чувствовал, что попал куда надо. Как обычно, в дальнем ее конце стоял полицейский фургон, готовый принять в свое чрево слишком явных нарушителей порядка или подобрать жертв передозировки, а то и просто прохожих, наглотавшихся зловонного воздуха. По периметру площади стояли скамейки. Я лег на одну из них.

Не знаю уж, сколько времени я пролежал, перед тем как почувствовать дикую боль в боку. Прилагая немалые усилия, я попробовал пошевелиться, но ничего не получилось. Передохнув немного, я предпринял еще одну попытку, вновь безуспешную, и уж закрывал было глаза, когда между мною и ближайшим уличным фонарем выросла фигура полицейского. Позади него стоял напарник.

— С вами все в порядке?

Я покачал головой.

— А в чем дело? Таблеток наглотались?

— Нет, — простонал я, — пошевелиться не могу.

— Встаньте, пожалуйста. — Полицейский явно мне не поверил.

С нечеловеческим усилием я опустил ноги на землю и, опираясь на железную спинку скамейки, попытался привести себя в вертикальное положение. Мне это почти удалось, но в последний момент колени подогнулись, и я рухнул на землю. Первый полицейский наклонился и, сунув мускулистые руки под мышки, приподнял меня, а второй придерживал за плечи, не давая упасть. Да, теперь я хоть и с посторонней помощью, хоть и нетвердо, но все же стоял на ногах.

— «Скорую» не вызовете? — спросил я и добавил без нужды: — Что-то я совсем скверно себя чувствую.

— «Скорая» приедет не скоро. Страховка имеется?

— Нет.

— Ладно, пошли с нами.

Меня провели к фургону и помогли сесть на заднее сиденье. Один из полицейских сел за руль, другой принялся задавать вопросы. Зубы у меня выбивали дробь, по телу пробегала крупная дрожь. Я пошарил во внутреннем кармане куртки и извлек водительские права. Полицейский переписал в блокнот мое имя. После этого я вырубился и пришел в себя лишь в ярко освещенной больничной палате в окружении одетого в зеленое медицинского персонала. Я задыхался. Кто-то прижал мне ко рту кислородную маску. Потом меня везли бесконечно длинным коридором, чтобы в конце концов уложить в постель, накрытую свежими, хрустящими простынями. Смутно припоминаю, что мне велели прижимать покрепче маску, сестра показала, как это делается — надо подложить руку под голову и держать специальную эластичную трубку. Потом я остался один.

Я чувствовал, что умираю. Что-то угнездившееся внутри меня стремилось наружу, наверх. Что-то невесомое, бесплотное. Мне приходилось читать об этом в описаниях предсмертного состояния, но никогда я не придавал этому значения. Но теперь это было мое состояние. Все, что было мною, стремилось куда-то прочь. Вот оно поднялось над телом и закачалось в невесомости. Мое тело, не готовое еще отпустить на волю это движущееся летучее нечто, пыталось вернуть его себе. А я испытывал горечь от того, что не осознаю должным образом происходящее и, понимая, что смерть приходит до срока, бессилен по-настоящему противостоять ей. Тело направлялось на свидание со смертью, а сознание лишь устало мирилось с этим. Не думал я, что смерть вломится ко мне так бесцеремонно. Все, что я способен был отметить в своем сознании, так это чувство тоски.

Этой ночью я боролся с собственным исходом. Временами пытался представить себе Смерть воочию. Она не походила ни на ангела с крыльями, ни на посланца ада с рогами — скорее, на усталого, с помятым лицом сборщика налогов. Он говорил, что пришел мой черед, ничего личного здесь нет, просто я не смог воспользоваться единственным своим шансом на продолжение жизни, и, как следствие, произошло явление Немезиды, моей персональной мстительницы. А что еще можно было ожидать? Ничего приятного, конечно, я не услышал — вроде как если бы меня упрекали в регулярных пропусках уроков в школе, за что меня следует исключить, или в непунктуальности на работе, за что меня следует уволить.

Сборщик налогов — только один вариант. Вообще-то я представлял себе Смерть, разносящую повестки об увольнении, в разных обличьях. Смерть — работница больничной прачечной, молча складывающая простыни; Смерть — служительница парка, где играют не ведающие о ее бдительном оке дети; Смерть — лицо, отражающееся в магазинной витрине, когда в дождливый день проходишь мимо и не узнаешь себя в этом отражении. Смерть как возвращение на склад собственной памяти. Тут начинается настоящий обвал. Мелькание лиц, мгновений, летучих событий — все они рвутся наверх со дна памяти, стучатся в сознание. Вот моя мать в темных очках сидит на теплом песке пляжа в Пембрукшире. Я вглядываюсь в эти линзы, пытаясь разглядеть за ними глаза. Черный спаниель. Белый маяк в полдень, зеленое море. Мальчишка на школьном дворе пытается поджечь муравья при помощи увеличительного стекла. Он же перегибается через перила греческого парома, входящего ночью в бухту на острове. Ход времени, процеженный через случайные его моменты и лица… густые напомаженные черные волосы моего отца-испанца, он смотрит на меня своими темными глазами и говорит, что свободу следует вырвать из рук угнетателей.