Анна Фауст - Пособие для внезапно умерших

Мы с Иринкой вышли на берег озера. На даче было много гостей, родители развлекались, и на нас никто не обратил внимания, когда мы просочились через дырку в заборе. Мы прошлись по берегу, болтая о том о сем. К нам подплыла лодка, в которой сидел мужчина. Он предложил нам покататься. Я не помню, сколько ему было лет, но это был именно мужчина, а не парень. Мы с радостью согласились, и, разувшись, запрыгнули в лодку. Это был такой неожиданный праздник. Я не помню, о чем мы разговаривали, лодка отплыла уже на середину озера. В это время на берег выскочили мои родители и бабушка, стали кричать и размахивать руками. Отец побежал на лодочную станцию, чтобы взять лодку и нагнать нас. Но наш лодочник, видимо, и так все понял, развернулся и причалил к берегу, чтобы нас высадить. Чудесное путешествие закончилось.

Не обращая никакого внимания на Иринку, мама с бабушкой схватили меня и потащили домой. Я совершенно не понимала, что происходит и почему они обращаются со мной так жестоко. Я кричала и отбивалась как могла, но они протащили меня мимо изумленных гостей и, продолжая лупить, связали руки и заперли в дальней комнате. В дом вошел отец, и я слышала кусок разговора между ним и женщинами. Отец сказал: «Надо ей все объяснить, чтобы она больше так не делала», но бабушка что-то резко возразила. Я расслышала только: «Чтобы она запомнила на всю жизнь». Папа махнул рукой и пошел играть в шахматы с соседом. Меня оставили в темной комнате до утра, и еще два дня со мной никто не разговаривал, видимо, я очень сильно всех напугала.

Мир в очередной раз рухнул. Я задыхалась от обиды и несправедливости, и странные мысли крутились в моей бедовой голове, пока я не заснула той ночью. Я думала о том, что они меня совсем не любят. Что бабушка с мамой не любят, я и раньше догадывалась – они меня часто били. А вот что папа тоже – это было откровение. Его любовь всегда казалась мне надежной как скала. К ней можно было причалить, когда все в жизни становилось уж совсем мрачно. А сейчас он дезертировал. Не стал связываться, предатель! И теперь мне не на кого больше опереться. Все они были заодно и против меня. Почему, почему он не встал на мою защиту?

И вдруг меня осенило. Он их тоже боится. Значит, он слабее? Нет, все-таки их двое, а он один. Ну и что, все равно, он должен был. Моя мысль билась в этих тисках, не находя выхода. Получалось либо он слабый, либо он меня не любит. И то и другое было невыносимо. Но все-таки «не любит» звучало ужаснее.

Господи, это всегда у меня так. Либо мужчина слабый, либо меня не любит. Так вот оно что. Всю жизнь я выбирала таких же слабых и пыталась сделать из них сильных, потому что только сильный может защитить. А выбрать изначально сильного нельзя, ведь это означает, что он «не любит», – да и мало их, сильных.

То ли эра поменялась, то ли в этой отдельно взятой стране революции с войнами и террором истощили мужской генофонд, – некому нас, болезных, защитить. Дальше каждая выбирается из этой ситуации как может. Кто-то предпочитает сугубо мужской путь, делает карьеру, принимает решения, содержит молоденьких любовников. А у меня сносило крышу от ощущения этой мужской слабости, и я пыталась строить декорации, в которых любой мужчина казался бы мне сильнее меня, пусть даже и чисто физически. Когда я лежала привязанная в кровати и он мог сделать со мной все что угодно, он точно был сильнее, и он точно никуда не мог смыться, потому что куда ж денешься от такой-то замечательной перспективы. И, значит… Мне казалась, что я что-то поняла, ухватилась за кончик нити…

Но оставалась еще что-то. Я подошла уже так близко к разгадке, но наткнулась на привычную стену. Всей силой своего желания, всем накопленным отчаянием я ударила по этой стене… и плотину прорвало.

И я поняла, кто были те две страшные тени из моего сна и что они со мной сделали. Я все вспомнила. Это было похоже на молнию в темную грозовую ночь, осветившую на мгновение ландшафт, так что стали видны мельчайшие детали.

Откуда-то издалека до меня доносился лай собак. И я вспомнила, где я слышала этот лай. Я вспомнила овчарок, бегущих к маленькой женщине, кулем лежащей на земле. Они все ближе, но никак не добегут… Время растянулось…

И меня вдруг вынесло обратно в холодную тибетскую ночь, в тело.

Я услышала конец Вадькииной фразы: «…все время унижала меня, ты спала с Германом, а говорила, что любишь меня…», увидела его искаженное гневом лицо.

Через мгновение я испытала самую страшную боль в своей жизни. Меня окружали горящие зеленые глаза и оскаленные смрадные пасти. Два пса из стаи набросились на меня и повалили на землю: один вцепился в горло, другой в грудь. Пока были силы, я боролась за жизнь, пыталась разжать пасть, крикнуть, позвать Вадима, но вдруг поняла, что он все видит.

Он сделал движение ко мне, а потом отпрянул назад. На лице его застыло странное выражение нерешительности. А потом он повернулся и побежал прочь. Совсем как Андрей тогда, в школьном туалете. Наверное, он хотел позвать на помощь. В одиночку с этой сворой он бы не справился.

Я больше не могла дышать. Из разорванного горла хлестала кровь. Я отчетливо поняла, что спасения нет, и ужас сковал меня. Я чувствовала, как в последней попытке донести кислород колотится сердце, моему сознанию оставалось жить несколько секунд, и мне уже не хотелось тратить эти секунды на бессмысленную борьбу. И только один единственный вопрос «зачем?» имел теперь смысл Я, как Жанна д'Арк в распятие, вцепилась в образ моего любимого, но это не было ни ответом, ни облегчением.

Наконец, я снова вылетела. И видела, как собаки рвут теперь уже не нужное, но все еще такое любимое тело, которое так долго было моим. Страх почему-то прошел. Тонкая серебряная нитка оборвалась, и теперь я была свободна. Но все же у меня было ощущение, что я что-то не доделала. Что-то очень важное… И поэтому меня, как мотылька, влекло на свет двух перевитых красных свечек. Больше я ничего не помню.

Чаран вышел из монастыря и остановился. Ему было предельно ясно, что никакого раскаяния по поводу произошедшего в тот последний раз с Лейлой он никогда и не испытывал, а местами и горько сожалел о том, что остановил старика-мага.

Чарана раздирало на части. Где-то глубоко внутри звучал голос души. Она, его душа, скорчившись от ужаса, наблюдала за тем, что вытворяет его эго, и не находила средств остановить все.

И еще этот монах. После его глаз уже невозможно было продолжать думать по-прежнему. Этот взгляд словно выявлял смысл поступков, приводил к единому знаменателю.

Чарана била крупная дрожь, совсем как тогда у старика-колдуна, когда тот велел ему самому читать заклинание-ключ.