Аждар Улдуз - Сейд. Джихад крещеного убийцы

Впрочем, любопытство было вскоре удовлетворено. Во время ночного перехода Рыжая начала терзаться рвотой, но не отказалась от пищи на привале, а затем, словно прозрев, рыцарь вдруг явственно различил выпирающий живот. Это и был ответ – прачка понесла от высокородного господина, господин же, как и причитается благородному сословию, проявил в ответ заботу. Гасконцу из местечка Бурдейль, где честь и благородство ценились еще со времен короля Карла, подобная причина была понятна. Если же вспомнить, что сенешаль по происхождению своему хоть и Капетинг, однако же пусть и дальнее, но родство с Каролингами, поговаривают, присутствует, и совсем к тому же не бретонец, хоть и герцог Бретани, а бретонцев гасконец из Бурдейля недолюбливал, как и всех северян, то большего объяснения юноше и не требовалось. Через плод в чреве кровь королей Франции облагородила низкую кровь прачки в глазах гасконца, и теперь учтивое обращение к ней стало не чрезмерно натужным, но более естественным.

По пути в Иерусалим они всё больше разговаривали. Она охотно делилась с ним всем, что узнала о жизни сарацин за время своих скитаний. Интересовалась и его судьбой, и даже спросила, не послушник ли он, уж больно на монаха поведением и манерами похож. Смутившись так, что даже сквозь пустынный загар стало видно, как он покраснел, гасконец рассказал свою историю. Второй, и последний сын гасконского дворянина, владельца поместья Бурдейль, он и вправду хотел стать монахом. Словно перст судьбы, в его жизнь вмешалось провидение в виде папского письма королю с просьбой об учреждении аббатства на юге франкских земель. И лишь стоило начаться строительству этого аббатства, что получило название Брантом, как юноша всем сердцем пожелал податься в послушники и служить Господу Христу и Матери Церкви. Немалое влияние на его решение оказывала и жизнь в замке отца, всегда в тени старшего брата, благородного и достойного рыцаря, лучшего охотника и наездника во всей округе. К тому же отец, засомневавшись в супружеской верности своей жены во время своего участия в походе против испанцев, после чего и родился второй сын, всё свое наследство завещал старшему. Наказать жену он не мог, поскольку она приходилась первой фрейлиной матери нынешнего короля, однако младшего сына чурался, и решению того идти в монахи вовсе не противился. Около года юноша провел как послушник, при братии, и уже готовился принять постриг, как пришла весть из Испании, куда во второй поход отправился отец, забрав с собой еще и старшего сына. Дело в том, что имение было разорено расточительством двух благородных рыцарей, и владетель Бурдейля решил, что сможет вновь стяжать себе славу и богатство на ратном поприще. Однако сложилось так, что оба они погибли в этом походе от рук всё тех же басков, добыв, быть может, какую-то славу, но уж никак не богатство.

Мать призвала младшего сына из аббатства ко двору короля и благословила присоединиться к крестовому походу под началом сенешаля, брата короля, поскольку жизнь в Париже требовала благосостояния, преференциумы же от королевы-матери, доброй патронессы родительницы, были явно недостаточны. Несмотря на то, что Его Величество лично пожаловал нового владельца имения Бурдейль в рыцари, при сенешале, в силу юного возраста и отсутствия военного опыта, он был принят всего лишь оруженосцем. Однако поход отложили – средний брат короля занедужил благородной болезнью, следствием обильной страстности и женского внимания, и сенешалем назначили третьего брата короля, герцога Бретонского. Пока новый сенешаль вступал во владение жезлом, гасконец готовил свое тело и дух к войне, не пропуская воинских занятий, а также турниров, в коих проявил себя самым достойным образом.

Но, чем ближе и лучше узнавал он нового сенешаля, тем больше крепчала в нем решимость идти в поход лишь в качестве оруженосца этого удивительно благородного, внешне мягкого, но на самом деле храбрейшего человека во Франции. И потому он не стал оспаривать своего места оруженосца при новом сенешале в пользу более значимой должности, но напротив, своей верностью заслужил признание господина, его любовь и доверие, следствием чего и явилось это удивительное поручение по поиску и спасению одной из прачек обоза. И в сей час он был более чем доволен своей удачей исполнить приказ сенешаля, потому что до Иерусалима осталось три дня пути, если не пренебрегать ночными переходами... Впрочем, если Mes Damme чувствует недомогание и хочет лишний день отдохнуть...

Лишний день отдыха обошелся им слишком дорого. Как впоследствии выяснилось, нанятые гасконцем еще в Иерусалиме, в самом начале этой миссии, проводники-бедавины служили Льву Пустыни, были его шпионами и обо всем донесли своему повелителю. Во время дневного привала, когда большинство рыцарей отдыхали от пустынного зноя в своих шатрах, на лагерь был совершен налет. Это были не воины пустыни, кочевники из многочисленных кланов бедави, но разведывательный отряд армии самого Айюбида, известного во всей Палестине, как Праведник Веры, Салах-ад-Дин! Искусные воины, они напали врасплох и, пользуясь помощью проводников, смогли захватить всех рыцарей живьем. Лагерь самого Льва Пустыни был не очень далеко от Иерусалима – всего в десяти днях пути. По дороге с пленными обращались достойно их званий, когда же прибыли в стан Льва Пустыни, тот разрешил своим военачальникам-сардарам обменять почти всех рыцарей на достойный выкуп. Почти – потому что Рыжую собирался взять себе в наложницы один из шейхов-бедави, союзников Салах-ад-Дина, и юный гасконец, чтобы спасти свою протеже, был вынужден рассказать вождю сарацин, о чьем благородстве был наслышан, историю этой женщины. Он надеялся, что Салах-ад-Дин захочет выменять ее на достойный выкуп, и был удивлен решению того оставить женщину при себе. Праведник Веры и слышать не хотел ни о каком выкупе, заявив, что, быть может, ключ к миру на этих землях сейчас лежит в утробе рыжеволосой прачки. Юный оруженосец был человеком чести и не мог бросить женщину, которую ему поручили спасти. И тогда гасконец из Бурдейля попросился остаться. Он с самого начала пленения скрыл от Льва Пустыни свое рыцарское звание, сказавшись монахом-францисканцем. Салах-ад-Дин, возможно, поверил, а может, просто не стал обличать его во лжи, однако дал свое позволение и даже приблизил к себе, сделав своим летописцем.

«Возможно, – говорил он, – Всевышнему угодно, чтобы хроники ваши и этот ребенок стали первыми камнями, из которых мы построим храм мира на этой истерзанной войнами земле!»

Через три месяца, в удобном и просторном шатре, под приглядом лекарей, предоставленных Львом Пустыни и Праведником Веры Салах-ад-Дином, Рыжая прачка из Вельша разродилась здоровым мальчиком. Имя ему мать давать отказалась, сказав, что сделать это должен его отец, когда, с Божьей Помощью, однажды соединится со своим отпрыском. Сарацины же, по слову Льва Пустыни, называли его Фатих, что означало – Первый.