Наталья Иртенина - Белый крест

Коулмен и его напарница молчали почти всю дорогу. У приграничного поста собралась короткая очередь из машин. Два офицера проверяли документы, заглядывали внутрь, иногда предлагали выйти и открыть багажник.

Очередь продвигалась споро, но урантийские «туристы» вызвали у пограничников неясные сомнения. Один из офицеров долго листал паспорта, потом попросил выйти.

— Отдыхали у нас, значит? Достопримечательности осматривали? Так-так. Ну и — понравилась Империя-матушка?

— О, ес, ес, — закивал Коулмен, широко улыбаясь. — Вери интерест стран. Мой грэнни… дед у шка погиб на войне в Сибир… Мы ездил уважать его память.

— Срок вашей визы не истек, у вас осталось больше двух недель. Какие-то проблемы?

— Ес, проблем. Нам так жал покидать ваш стран. Мой мать, она попал в хоспитал. Плохо сердце. Мы должен вернуться.

— Понимаю, сочувствую.

— Откройте, пожалуйста, багажник, — попросил второй офицер.

Его товарищ заглянул в салон машины.

— Привет, — сказал он Стефану. — Вотс е нэйм, бэби?

— Энтони. Его зовут Энтони, мистер офисер. Наш сын, — гордо произнес Коулмен и показал на паспорта. — Там все есть. Документ на ребенок.

— Чемоданы тоже откройте.

Откуда- то приплыл протяжный колокольный звон. Мурманцев выглянул в окошко. Далеко на холме в густой зелени стоял белокаменный монастырек.

— Сын, значит, — продолжал офицер, буднично перекрестившись на монастырек. — Так-так. Вонт ю э свит, бэби?… Он у вас что, глухой?

— О, ноу, ноу. Он немножко есть… вундеркинд… очень особенный малчик. И немножко устал. Дорога, жарко, мистер офисер.

— Вундеркинд, значит. Странный какой-то.

Он вернул документы Коулмену.

— Проезжайте.

Следующим подрулил Мурманцев. Протягивая в окно паспорт, он коснулся рукой пояса, активировав его на четверть мощности. Гипноизлучатель начал действовать мгновенно, превратив Мурманцева в совершенно неинтересный для пограничников, малоприметный объект. Офицер лишь пролистнул документ и махнул рукой:

— Проезжайте.

То же повторилось на урантийской стороне границы.

Впереди, в нескольких километрах виднелись окраины какого-то городка. Мурманцев достал из рюкзака бутылку воды, сделал пару глотков. Молчание в машине похитителей нарушил женский голос, презрительно фыркнувший:

— Святоши!

— Кто?

— Русские. Служители божьи! Смотреть тошно. Черт возьми, как же я рада, что мы оттуда наконец убрались.

Мужчина долго не отвечал.

Машина уже въехала в городок, дремотный, приземистый, без этих скребущих небо многоэтажных каменных коробок, обожаемых урантийцами. Частные дома с лужайками, тенистые тротуары, загорелые женщины в шортах, чуть-чуть прикрывающих ягодицы, много жирных, обливающихся потом людей. И всюду — пластиковые бутылки: на рекламных щитах, в руках, в детских рюкзачках, на скамейках, в колясках с младенцами, в урнах.

— Эти ничем не лучше, — наконец сказал Коулмен, подразумевая, очевидно, соотечественников. — Ты сама-то чему служишь?

— Я служу себе и своему банковскому счету, — отрезала женщина. — А что, возможны варианты, Рэнди?

— Возможны. — В ответе слышалась усмешка. И снова молчание.

— Ну? — не выдержала она.

— Ненавижу русских, — мрачно, с ожесточением заговорил Коулмен. — Русские — ошибка природы. Их не должно быть. Но они почему-то есть. Всюду суют свой нос. И все им удается. Все само плывет им в руки. Почти половина суши под ними. Почему? Какая у них сила? Под их постными добродетельными физиономиями — железобетон. Поэтому они хорошие враги. Такие, которых можно уважать. В отличие от этого пластикового быдла, — снова выпад в адрес соотечественников, — чуть взгреть — и уже плывет.

— Но ты работаешь не на быдло, Рэнди. Не на гоев. — В последнем слове была жесткая улыбка. — А на избранный народ. На «собирателей искр».

— Я сам гой. Как и ты. Мы оба — «пустые скорлупки» для этих фанатиков-каббалистов.

Через минуту разговор продолжился.

— Мой прадед был католик, — вдруг сказал Коулмен.

— Кто? — удивилась она явно незнакомому слову.

— Католик, — повторил он. — Когда еще были католики. Они верили в Бога. Их вера была похожа на религию русских. Только оказалась слабее.

— Что из того, кем был твой прадед сто лет назад? — равнодушно бросила напарница.

— Он был летчик, — упрямо продолжал Коулмен. — Воевал в последней войне.

— А, так это его «мы ездил уважать память»? — Последние четыре слова она насмешливо процитировала по-русски с сильным акцентом.

— Нет. Он не погиб на войне. Он умер в приюте для стариков при католической общине. От него кое-что осталось. Книги. Я читал их. — Он помолчал. — Тот, кого ждут наши с тобой работодатели, придет и возьмет мир. Но ему поклонятся все. Понимаешь — все. И избранный народ тоже. Они не станут царями мира. Зверь сочтет всех, поголовно.

— Зверь? — Пауза, затем неуверенное: — Он не похож на зверя.

Она говорит о ребенке, догадался Мурманцев.

— Ты правда думаешь, что он…

— Может, и нет, — отрывисто произнес Коулмен. — А думать нам не положено по штату. За нас думают наши хозяева. Он им понадобился — мы его доставили, в целости и сохранности. Дальше не наше дело.

— Но ты же не веришь в эти сказки для идиотов, в эти бредни?

Его голос стал другим, напряженным:

— Чем отличаются овощи на грядке от садовника, знаешь?

— У них нет выбора, — хмыкнула Кейт Янг и резюмировала: — Грядка — это тоталитаризм.

Рассмеялась собственной шутке.

— Выбор — идеологическая пропаганда, — процедил он презрительно. — «Собиратели искр» отлично знают, что нет никакого свободного выбора. И еще лучше знают, что «пустые скорлупки» не купятся ни на что другое, кроме этого самого свободного выбора. Гои глупы, бездарны и жадны. Их легко держать в упряжке, помахивая перед носом «выбором».

— Свободу изобрели не евреи, — угрюмо-оскорбленно отозвалась женщина.

— Если я скажу тебе, кто ее изобрел, ты удивишься.

— Ну?

— Христос.

— Русский бог? — Она фыркнула. — Чушь. Всем известно, что русские ненавидят свободу, она рабы по природе.

— У каждого свои представления о свободе. У них — свои. Только это не имеет значения.

— Почему?

— Овощи на грядке думают, что садовник приставлен к ним для их хорошего самочувствия. Но они не знают об овощном супе. А садовник знает. Этим они и отличаются.

Женщина обдумала его слова и сказала, не без издевки:

— Тогда почему бы тебе не прикончить этого щенка? Он вырастет большим и страшным садовником. У-у!

Мурманцев представил, как она изобразила «козу».

— Если это он, — ответил Коулмен, — то скорее он тебя прикончит, чем ты его.

— Ты боишься. Ты просто слабак. Брюзга. Боишься смотреть в будущее. А я вот не боюсь. И плевать мне и на избранный народ, и на всех его мессий вместе взятых.