Ричард Матесон - Отзвуки эха

— Я хочу, чтобы ты мне сказал, в чем дело.

— Ничего. — Я осознавал, что твержу одно и то же слово, как безмозглый попугай, но был не в силах что-нибудь изменить. Комната плыла и кружилась вокруг, к горлу подступила тошнота. Я понял, что вот-вот упаду.

И в эту минуту зазвонил телефон. Звук, вырвавшийся из моего горла, был ужасен. Это был мучительный стон, последний вздох бьющегося в предсмертной агонии живого существа. Энн даже съежилась от испуга.

А телефон продолжал звонить. Я честно пытался заговорить, но, похоже, способность к связной речи меня окончательно покинула. И я снова замотал головой. Оказывается, все на что я способен в критический момент, — это молча трясти головой.

Всхлипнув, Энн рванулась к телефону. Звонки прекратились.

— Алло, — донеслось до меня, — папа?

И все. Гробовое молчание. А я так и остался стоять в кухне, в изнеможении прислонившись к стене.

Я слышал, как она повесила трубку. Но продолжал стоять истуканом на том же самом месте, мысленно умоляя ее: «Не надо, не входи и, ради бога, не смотри на меня».

Я слышал ее медленные, тяжелые шаги. Я слышал, что она остановилась возле двери. И приказал себе обернуться. Я не мог больше вынести напора ее невеселых мыслей.

И я обернулся.

Энн молчала. Но такой взгляд мне довелось видеть только один раз в жизни у маленькой девочки, которая смотрела на свою только что сбитую машиной собаку. В нем непостижимо смешивались боль, немой ужас и нежелание верить своим глазам.

— Ты знал, — выдохнула Энн, — ты знал раньше, чем он позвонил.

Вскрикнув, она отвернулась и так быстро, как ей позволяла ее комплекция, бросилась прочь. Я нерешительно последовал за ней. Она закрылась в ванной, и до меня доносились ее разрывающие душу рыдания. Я пытался стучать, умолял выслушать меня, но в ответ получил только совет убираться ко всем чертям.

Я еще долго стоял около двери ванной, беспомощно переминаясь с ноги на ногу, и слушал, как рыдает моя жена, как она горюет о матери, которая рано утром умерла.

Через несколько часов Энн уехала в Санта-Барбару. Ричарда она взяла с собой. Я даже не осмелился спросить, хочет ли она, чтобы я поехал с ними. Потому что точно знал: не хочет. С того момента, как она вышла из ванной, и до самого отъезда Энн не произнесла ни слова. Преувеличенно спокойная, с сухими, хотя и опухшими глазами, она упаковала вещи, одела Ричарда и уехала. Я даже не решился к ней приблизиться, заметив, что при виде меня в ее глазах загорался ужас. И омерзение.

Я долго стоял на крыльце и смотрел на место, где наш «форд», последний раз мигнув фарами, свернул на бульвар и скрылся из виду. Солнце припекало довольно сильно, и вскоре я весь вспотел. Но упрямо продолжал стоять на том же месте, ощущая ужасную усталость и пустоту. И смерть.

— И ты здесь?

Я оглянулся на голос и увидел Фрэнка, который выходил из гаража, одетый только в грязные шорты, держа в руке газонокосилку.

— А я думал, что ты все субботы работать, — ухмыльнулся он и, положив газонокосилку на траву, направился ко мне, явно намереваясь поболтать.

Непроизвольно вздрогнув, я отвернулся и пошел в дом, машинально отметив, что с правилами хорошего тона у меня в последнее время имеются проблемы. Закрывая дверь, я заметил, что он вернулся к брошенному инструменту и занялся его наладкой, с откровенным недоумением поглядывая в сторону нашего дома.

Я в изнеможении рухнул на диван, закрыл глаза, и передо мной снова возникло лицо Энн. И еще я вспомнил, как после злополучного сеанса гипноза сказал ей, что, вероятно, в каждом из нас где-то глубоко внутри живет чудовище.

Около половины третьего я тоже вытащил из гаража газонокосилку и начал приводить в порядок лужайку перед домом. Сидеть без дела стало совершенно невмоготу. Поэтому я решительно натянул старые шорты и теннисные туфли и посоветовал себе забыться в работе.

Однако результат оказался прямо противоположным. Однообразное передвижение газонокосилки взад-вперед по лужайке творческим процессом никак не назовешь, это только активизировало процесс самоанализа. Хотя я находился в таком состоянии, что, наверное, ни одна работа на свете не смогла бы меня отвлечь.

Проще говоря, жизнь превратилась в кошмар. С той злополучной вечеринки у Элси прошло меньше недели, а со мной произошло больше невероятных событий, чем за все двадцать семь лет жизни. Причем чем дальше, тем хуже. Я начал опасаться будущего. Я думал об Энн и том ужасе, который она испытала, когда поняла, что я знал о смерти матери задолго до звонка ее отца. Попробовав поставить себя на ее место, я не мог не признать, что ее реакция была вполне естественной. Двойной шок от горя и от страха способен сбить с ног кого угодно.

— Эй, вы, там!

Я недоуменно обернулся. Гарри Сентас стоял на крыльце своего дома и, нахмурившись, следил за моими манипуляциями: Я увидел, что забрался со своей косилкой уже на его лужайку и даже прошелся по краю клумбы с цветами.

Смущенно извинившись, я вернулся к дому, а Гарри Сентас побрел на лужайку оценивать нанесенный мной ущерб.

Я сходил в дом за полотенцем, сел на край крыльца и, вытирая пот, уставился на дом Фрэнка, стоящий на противоположной стороне улицы.

Я думал о нем и об Элизабет, о его интрижке с рыжеволосой красоткой на заводе. Я думал об Элси, прячущей плотское вожделение под маской детской невинности и безжалостно помыкающей собственным мужем, о Сентасе и его жене, о постоянно присутствующем между ними напряжении. Я думал об алкаше-водителе автобуса, живущем в конце квартала, который большую часть жизни проводил в полицейском участке, о домохозяйке с соседней улицы, которая спала с мальчиками из колледжа, пока ее муж-коммивояжер колесил по дорогам штата. Я думал об Энн, о себе и о невероятных событиях, которые с нами произошли. И все это соединилось в маленьком квартале аккуратных домиков, лениво подставляющих свои крыши солнцу. Это напомнило мне историю Джекила и Хайда. Наш квартал был одновременно двумя существами, имел два лица. Одно — чистое, умытое, доброжелательное — он выставлял на всеобщее обозрение. Но за благопристойным фасадом существовало и другое лицо — грязное, злобное, порочное.

Именно тогда я снова вернулся к мысли, что, вероятно, схожу с ума. Я понял простую истину: мой разум — призма, преломляющая лучи мыслей и рассеивающая их, создавая образы и впечатления. Сложность состояла в том, чтобы определить, где находится источник этих лучей — внутри моего мозга или вне его.

Я еще косил траву на лужайке, когда из дома появился Рон. Он приветливо помахал рукой и сел в свой «понтиак».

— Можно я возьму твой точильный камень? — крикнул я.