Николай Берг - Ночная смена. Остров живых

— Эй, а вы как тут очутились? — подозрительно щурит раскосые глаза худенькая брюнетка, невесть откуда появившаяся рядом с нами.

— Куп селима, женщина! — высокомерно бросает Ильяс и поворачивается, чтоб уйти. Но та цепко хватает его за рукав.

— Стой! Где у тебя знак эйнхирия?

— Да пошла ты!

Тут же откуда не возьмись, появляется та самая дама с крылышками на дурацком шлеме. Только сейчас вижу у нее повязку на рукаве "Дежурная по перрону".

— Это тут что?

— Рапортую: задержано двое подозрительных лиц. Нет, поправка (она сердито смотрит на Ильяса) — одно подозрительное лицо и одна подозрительная харя. Знаков эйнхириев нет, у этого (кивок в мою сторону) — пистолет из сыромятного железа — у этого (кивок на Ильяса) — пальто на курином меху.

Дама неожиданно краснеет.

— Думалки в строю отставить! А ну вон отсюда, прохвосты!

Лечу куда-то стремительно, трясет еще сильнее, чем при посадке самолетика.

— Проснулись? — спрашивает меня тетка в белом халате, все еще потряхивающая меня за плечо.

— А? Да, конечно, спасибо.

— Убирать тут можно?

— Погодите, сейчас я тут соберу все…

С мешком кассет поднимаюсь наверх. Николаича и медсестричку уже увезли, на опустевшей койке сидит опер Дима, пишет что-то, пристроившись к тумбочке. И Бурш тут же.

Невесело здороваемся. Прошу прояснить ситуацию. Дима неохотно отрывается от писанины.

— Да собственно тут ничего особенно расследовать и не пришлось — все просто. Эта парочка подобрала ключ к запасному входу, халаты у них были с собой или тут подобрали не знаю — не смотрел на штампы, да это и не важно. Вышли на дежурную медсестричку, она молодая, глупая, все очевидно и рассказала, ей же скучно на посту ночью, а тут неизвестно кем они ей представились. Убита одним ножевым ударом, хорошо удар поставлен, умело. Дальше зарезали Николаича.

— Погоди, как зарезали? Я же видел — у него голова прострелена?

— Не торопи. Так вот и у Николаича — один грамотный удар. Потом по твою душу пошли, но ты ж ушел гулять на свое счастье. Ну а они фатально лажанулись, приняли тебя за пациента… Конечно никакие они не диверсанты, обученные тебе не дали бы себя расстреливать как мишени, да и за ручонками твоими шаловливыми бы присмотрели — скучным усталым голосом говорит Дима.

— Но у Николаича же огнестрельное ранение! — уж тут то я твердо уверен, своими глазами видел неторопливую струйку крови, стекающую из пулевого отверстия.

— Отупел от недосыпа? Разумеется — когда ты пальбу начал, публика в коридор выскочила — а там и Николаич и медсестричка… Дошло? Вот и упокоили обоих. Что ж еще оставалось делать.

— А прибыли эти как? И откуда узнали? Про кассеты, имею в виду.

— Да нормально прибыли. Официально, по пропуску. Сейчас уточнят — те документы, что у них были — фальшак и липа или их собственные. Но мне кажется, я одного из них видел на каком-то из собраний. Лысый — из эмвэдэшных, так думаю. Кем служил — не скажу, но морду его лысую я видел уже. А уж узнать… Это же в секрете не хранилось, человек двадцать точно про кассеты знало. Да и не очень-то помалкивали, кто ж это секретом считал.

— Черт, я ведь мог видео это раньше глянуть. Родители все равно отказались сюда лететь. Могло бы по-иному сложиться…

— Не могло. Сложилось так, как сложилось. А везде соломы не настелешь. Вот и получается — нет бдительности — всякая рвань свободно ходит везде и гадит. А начинают накачивать бдительность — публике кажется, что это паникерство и глупость. Рвань-то уже не ходит и не гадит, зачем все предосторожности спрашивается, а как оно жутко было раньше — забывается быстро… Ладно, пойду я, дел до черта. Увидимся еще. Кассеты эти проклятые отдайте с пояснительной запиской заму начраза, когда он допрос закончит. Ты отметил на которых наша клиентура засветилась? Ну и ладно, отловим.

Дмитрий укладывает свою писанину в планшетку, встает, кивает. Мы остаемся с Буршем. Молчим.

— И все-таки не могу отделаться от ощущения, что мог этого не допустить…

— Меня больше удивляет то, что вы как-то ухитрились облапошить этих выродков, нашлись что сказать, в результате всего двое погибших, а не гораздо больше — замечает Бурш.

— Я и сам удивляюсь, что автоматически не ответил — дескать, вот он я… Но, стыдно сказать так увлекся поисками туалета после этого гнусного растворимого кофе, что просто откровенно затормозил с ответом, о другом думал. А потом еще и морду одного из них узнал. Просто дважды повезло. Был бы свежим и не досмотрел бы кассету…

— Скажите, вам ведь доводилось разговаривать с пациентами, точнее с родственниками умерших пациентов?

— Да, а что?

— Они ведь считали, что недоглядели, не обратили внимания, виноватили себя. Так? Но вы при этом знали, что ничерта они изменить были не в состоянии. Причем практически во всех случаях?

— Конечно. Это нормально для людей, потерявших своих близких. Вы это к чему клоните?

— Да вы сейчас ровно так же себя ведете. При этом ровно так же ничерта бы вы не смогли сделать. Если так объективно посмотреть на вещи?

— Ну, наверное. Только вам легко говорить — чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу.

— Конечно. Что такое Хиросима? Это когда нарыв у меня на пальце! Или как там писали — олень израненный хрипит — а лани горя нет, тот веселится, этот спит, уж так устроен свет. Так вот, мне кажется, что вы и сами знаете, что надо делать.

— Да я уже вижу, что вы меня в одиночестве оставлять не намерены. И будете настаивать, чтобы я выговорился, а вы все это будете слушать?

— В тютельку. Сами же знаете, что это единственное, что может помочь. Пока не выговоритесь — толку не будет. Не будет толку — будет у нас депрессивный врач, а депрессия гробит людей как пулемет. Мне вам надо рассказывать, что больше 90 % людей с болезнями сердечно-сосудистой системы еще и от депрессии страдают, причем скорее депрессия первична в развитии болезней? И то, что лечат сердце, а депрессию не замечают, сводит все лечение к нулю?

— Ну не знаю… Психосоматику никто не отменял, доказанная вещь… Но толку то мне сейчас речеизливать? Я ж ничего уже не изменю и никого не воскрешу.

— А для чего вы убеждали выговориться других?

— Ну не знаю… Легче им становилось после этого, потому, наверное…

— Не придуриватесь?

— Да с чего бы это?

— Просто очевидно же — когда потерявший близкого человека выговаривается у него самого в ходе этого действа получается внятная картина — ничерта он не мог исправить, ничерта не могло ситуацию изменить. Все произошло так, как и должно было произойти. Никак иначе. Для этого и нужно, чтобы пациент говорил. Он же сам себе и прокурор и адвокат и судья, никак иначе. И когда он сам себе все выложит — убеждается в том, что не виновен в смерти. Разумеется, при условии, что действительно не виновен — случаи типа того, что внучок бабушку специально в окошко выпихнул, чтоб квартирку получить — сейчас не рассматриваем…