Сьюзан О'Киф - Чудовище Франкенштейна

— Меня разрезали и чем-то начинили. Хотелось бы понять чем именно.

Бишоп с благодарностью присвистнул и ухмыльнулся:

— А работка-то неряшливая. Но все равно я не прочь познакомиться с мясником, который это сделал.

— Это был не мясник, сэр, — возразила Лили, — а его отец. Медик. По крайней мере, так утверждает Виктор. Это возможно? Или он просто врет, чтобы понравиться? Некоторые мужчины очень странно ухаживают.

Бишоп насупился.

— Я плохо разбираюсь в ухаживаниях, мисс. А на ваш вопрос отвечу: такому невежде, как я, кажется возможным все что угодно.

Он поднял бычье сердце и взвесил его на ладони.

— Все же великовато, даже для вас. Но есть мысль насчет свиней.

— Свиньи? — Лили рассмеялась. — Виктор, вы будете искать трюфели и разбогатеете!

Я посмотрел на свои руки, потом на туши, головы и глаза, тоже вопросительно взиравшие на меня. Я пришел сюда, чтобы поразить самого себя, воплотить истины, о которых я лишь читал в дневнике отца, в кровавую реальность… Что же я хотел выяснить? И что подумал бы Уинтерборн, очутись он здесь этой ночью? Что он подумал бы обо мне?

Внезапно я опустил рубашку и набросил плащ. Его нижний край был насквозь мокрым от крови.

— Нам пора, — сказал я.

— Уже? — удивился Бишоп. — Но вы даже не сказали, зачем приходили.

— Сказали! А вы так и не ответили! — Лили скомкала белое кружево на животе. — Вы не знаете какого-нибудь врача?

Мясник уставился на нас, переводя взгляд с Лили на меня и снова на нее.

— Вряд ли кто-нибудь обрадуется вам в столь поздний час. Пройдите три квартала до таверны «Бойцовый петух». Скажите, что Живодер Бишоп велел вас накормить и приютить. А завтра в полдень сходите на Хай-стрит и спросите доктора Фортнема.

Я благодарно кивнул и махнул Лили. Когда она вышла, Бишоп схватил меня за руку и притянул к себе.

— Скажите, — настойчиво потребовал он, — что с вами произошло на самом деле?

— Не знаю.

Он ухмыльнулся:

— Ладно, все равно славная шутка. Свиное сердце, вот уж точно!

В сарае за «Бойцовым петухом», куда нас отвели, есть соломенный тюфяк, одеяло и даже огарок. Правда, нет тазика и воды, чтобы смыть кровь с рук, но никакой воды не хватит для того, чтобы оттереть их дочиста.

Лили мирно спит в углу: ей все нипочем. Вопреки тому, что я не привык к ее неотлучному присутствию, оно меня почему-то успокаивает.

Лили сказала, что доберется вместе со мной до Оркнейских островов, хоть ей и невдомек, что это за место. Нам нужно бежать туда как можно скорее.

Позже

На рассвете нас разбудил громкий стук в дверь: за порогом мы нашли миску овсяной каши и кружку эля. Лили запихнула в себя одну ложку, а я доел остальное.

На улице она спросила прохожего, где находится рынок. Так же, как в Риме или Венеции, я ссутулился под плащом и натянул пониже капюшон. Лили отвлекала купцов, страшно ругая их товар, а я тем временем обчищал ящики с деньгами на их телегах. Ближе к концу утра Лили решила, что на врача нам хватит.

Вскоре мы нашли дом доктора Фортнема на Хай-стрит. Здание, да и весь проспект выглядели столь внушительно, что даже нищие робели: мы не заметили там ни одного. Пока я думал над этим, стоя в переулке, Лили помчалась стрелой, уверенная, что, несмотря на ее внешний вид, все тотчас поймут, какое высокое положение она занимает. Ее впустили в приемный покой, но она вышла через пару минут — страшно бледная и с клочком бумаги в руке.

— Он не мог осмотреть вас так быстро, — сказал я.

— Он вообще не захотел меня принимать. Женщина сказала, что он лечит бедняков и обездоленных, но не в этих апартаментах. Мне пришлось тотчас уйти. Он примет меня в восемь вечера, — она протянула бумажку, — по этому адресу.

Той же ночью мы отправились в обветшалый район и остановились перед зданием, указанным в записке: сначала в доме было абсолютно темно, потом на втором этаже зажглась лампа.

— Вам не нужно показать рану врачу? — Лили не хотелось идти одной.

Я ответил, не поднимая глаз:

— Нет, кровотечение остановилось.

Я боялся заходить в тесную комнатку на верхнем этаже.

Мы оба помолчали, Лили взглянула на освещенное окно.

— Если вы не подниметесь, он уйдет, — сказал я.

— Умереть можно по-разному, — пробормотала она, будто не слыша, — но я страшусь любой смерти.

Лили направилась к двери, а затем прибежала обратно.

— Вот, — она сняла заколку и всучила мне. — Хватит и монет. Он не получит больше ни гроша!

Прошло много времени, прежде чем она появилась в дверях. Качаясь, Лили ухватилась за косяк. Глаза безумно блестели, губы застыли в страдальческой улыбке.

— Я запустила себя, — шепнула она. — Уже ничего нельзя сделать.

Она стукнула себя в грудь и крикнула:

— Кишка тонка!

— У кого?

Выпустив пар, она повисла на мне.

— У меня, иначе бы я сама с этим покончила. Причем немедля, ведь мои мучения еще даже не начинались.

Я молча обнял ее, и к ней вернулось самообладание. Она выпрямила спину. В ее глазах вновь читалась жесткость. Через пару минут Лили оттолкнула меня:

— Не прижимайтесь так сильно. От вас разит лошадьми, руки сами тянутся за хлыстом.

Лили отряхнулась, словно я испачкал ее. Смотрела она равнодушно, но руки у нее дрожали.

— Что с вами? — тихо спросил я.

— Рассказать вам ? — Она повысила голос. — С таким же успехом можно рассказывать одной из моих собак. Разве животное что-нибудь знает о женской боли?

— Так и женщине не понять страданий животного.

Дамфрис

20 ноября

Наконец-то Шотландия! Скалы уступают место болотам, черные леса — долинам: вечно изменчивый ландшафт Шотландского высокогорья. Погода здесь такая же суровая и капризная, как мои мысли, и я впитываю соль, рассеянную в воздухе, с каждым вздохом. Море уже совсем близко, а там и до Оркнейских островов недалеко!

Сегодня я чувствую оптимизм, которого еще вчера не было: наверное, мое настроение резко улучшилось, едва я ступил на шотландскую землю. Учитывая взаимную неприязнь шотландцев и англичан, я больше не опасаюсь погони. Теперь я двигаюсь по собственной воле. Не убегаю, а, наоборот, спешу навстречу.

Лили до сих пор под впечатлением от вчерашнего посещения врача и не разделяет моего веселья. Она еще больше устала, словно после медицинского подтверждения болезнь стала более ощутимой.

Ее точит червь…

Я вздрагиваю при этой мысли, хотя и знаю, что такова участь всех людей. Как забавно, что сам я, не будучи человеком, был пищей для червей задолго до того, как сделал первый вздох.

Какие мрачные мысли!

Никогда больше у меня в носу не защипет от запаха гари и руки мои не обагрятся кровью. Никогда больше не увижу я лиц в темноте: ни отца, отказавшего мне в праве на жизнь, ни Уинтерборна, попрекавшего меня тем, что лишь могло случиться. Я сотворю свою жизнь именно так, как сам был сотворен: наперекор естественному порядку вещей.