Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

«Какие разные бывают полеты», — он гладил Марфу, что устроилась на его коленях, поджав под грудку лапы, в которых спрятаны острые когти. И Лариса, ставя на стол чашки, исходящие диким запахом степных трав, улыбнулась:

— Признала, значит. Хотя смотреть не пошла, как геройствуете на козырьке. А вот села, как медалью наградила.

— Орденом, — Витька гладил и гладил теплую спину, мягкую, как унесенный ветром вечер.

— Гордитесь.

— Горжусь, серьезно.

Взял со стола горячую чашку. Пришло из памяти прошлое, показывая, как держал чашку с кофе над котом с разными глазами, придя к мастеру. И татуировки на себе тогда еще не носил.

Мысль о том, что было время, когда один, без змеи, без своей Ноа и не было еще у них общего прошлого, стукнула изнутри по лбу и вискам, неожиданно больно. Так сильно, что дернулась рука и чай вылился на свитер, протекая на кожу кипятком. Марфа шевельнула ухом, царапнули ногу сквозь джинсы острые кончики когтей. Лариса, сидя вполоборота к печному огню, не ахнула и не всплеснула руками, суетясь и жалея. Только свет сбоку упал на глаза, подсветив их. Грела руки на чашке, ждала.

Витька, морщась от движения мокрой ткани по коже, снял Марфу с колен.

— Рубашку я дам, — сказала хозяйка, — и тепло тут. А эту постираю.

Чайник на углу старой плиты тянул из лебединого носика нитку пара к потолку. Неровная под сквозняками, нитка рвалась и кивала, но догоняла сама себя и снова тянулась вверх.

Из открытого чугунного круга лезли в кухню зыбкие пальцы огня, красили красным, как лили кипяток в кровь. И тени на стенах кланялись в такт порывам ветра, — хлопнет он с криком по старому дому, в огненной лихорадке сплетутся пальцы огня, и тени дернутся, будто обожгли их…

Лариса и Марфа сидели неподвижно, а тени их переливались по стенам, вытягивались, комкались. Сплетничали, наговаривали, вон, мол, что внутри-то у тех, кто сидит.

Но стоящий посреди кухни Витька видел глаза женщины, чуть раскосые глаза степной лисицы, и черные кошачьи зрачки, что круглились бездонно внутрь зверя. И знал, в этих двоих — спокойная тишина. Нет там суеты, просто сидят и смотрят спокойно на черные в красном свете огня перевивы змеиного тела над потертым кожаным ремнем.

Как смотрели две степнячки, так и не изменили своих глаз. Лисий прищур не распахнулся в изумлении, не сузились по-охотничьи черные колодцы марфиных глаз, когда Ноа, его живая Ноа, потекла, шурша кожей по коже, заплела завитки хвоста, протягивая их из-под ремня: на ребра, под локтем, мягко по шее.

Витька зажмурился, когда кончик хвоста хлестнул по лицу — ласково, поймал его рукой и, навивая кольца на локоть, сгибаясь под тяжелеющим огромным уже телом, сделал шаг к столу.

Взвыл за окном норд-ост, плеснули из нутра печи прозрачные пальцы, пригнулись испуганно тени на стенах. И Ноа отозвалась, продлевая шипением вой ветра:

— Здесссссь….

Он стоял, еще весь в рождении, пьяный от того, что не во сне, а вот так просто, без страхов и болей, без отчаянной необходимости немедленно что-то делать — пришла. И готовился думать следующий шаг, еще ватно, не лицом к лицу с мыслью, но она, мысль, ходит по краям и скоро уже…

Но не успел. Лариса поднялась, протягивая руки, чтобы принять тяжелое тело. И Ноа заскользила по широким жестким ладоням, укладываясь поверх плеч, трогая языком выбившиеся из косы прядки, — шла дальше, непрерывно струясь, и была — черной с красным. По выплетеннной узорами шкуре шевелились узкие змейки теней.

Погладив напоследок Витькину щеку, перенесся к плечам женщины острый кончик хвоста. Он остался один. Но это было нестрашно. Не одиноко, а будто наоборот, нашлись они в огромной государстве ветра, где все снялось с мест и вертится, купаясь в бешеном воздухе, ловя ледяные иглы норд-оста.

Лариса поймала на ладонь узкую голову и заглянула в темные змеиные глаза:

— Красавица…

— Мафф, — ревниво отозвалась Марфа, полыхнула на мновение серая шерсть отсветом из печи.

— Ну-ну, наша ведь девочка!

Змея лилась по ее плечам, трогала языком запястье. Огладив богатую цветную шкуру, женщина подалась вперед и вернула Витьке в ладони змеиную голову. Он взял и змея потекла обратно, укладываясь, скользя, прижимаясь и уплощаясь.

Он засмеялся негромко, глядя на усевшуюся снова Ларису.

— Ты… Вы… повелеваете змеями?

— Нет. Просто знаю, что им есть место в мире. Как мне, тебе, Марфе.

Погладив дремлющее поверх себя тело, сел. Положил руку на голову кошке.

— И рыбам есть? Лариса, вы знаете — о рыбах?

— Рыбы-Серебро? И им есть место. Только не многие разрешают всему быть, понимаешь? Не хотят, гонят. А изгнанные из мыслей, они не уходят, просто меняются. Становятся скрытыми. И тогда возникают легенды. Страхи, поверья.

Витька нагнул голову, посмотрел на Ноа, тихо лежащую рисунком на груди. Протянул руку к чашке. Лариса осторожно долила из чайника кипятка.

— Как хорошо, — сказал успокоенно, — я могу теперь с вами говорить о обо всем, да? Мне ведь совсем не с кем было. А столько вопросов.

И поправился, глядя, как махнула рукой, улыбаясь.

— Не ответы, нет. Но я ведь думаю, понимаете? А думать одному. Плохо. Как в пропасть кричать, где пустота. Столько мыслей.

— Понимаю. Конечно, будем говорить. О ней. И о тебе. Обо всем, что тебя кусает и что гладит. Этого хочешь?

— Да. Да! Вам поэтому было неинтересно, что со мной в жизни происходит, да?

— Да, милый. То, что сверху, пленкой по глубине, неважно. А то, что внутри — важнее. Много ведь внутри?

— Ой… очень много!

Ветер, наслушавшись, взревел и снова принялся за бешеную работу. Лариса, жестом показывая — пей, пей чай, дождалась перерыва в грохоте:

— Ты будь спокоен теперь. Григорьич тебе говорил о маяках, что должны быть везде? Просто так, башнями со светом.

— Говорил.

— Вот это главное для тебя сейчас, парень.

Ветер чесал сухие травы, укладывал их плашмя, прижимая жесткой ладонью. А потом поднимал, растрепав, как бил по щекам, и наваливался на холмы всем ветреным телом. На макушке кургана стоять приходилось согнувшись, из глаз точилась слеза и лицо горело, немея от ветра. Но как уйти, если море вдалеке сверкает железной пластиной, полированной ветром, и мерно спешащие волны — будто заусенцы на металле. Цвет стали, серый сверкающий цвет, чуть перекрыт щетками растрепанных трав. Тонкие облака по светлому небу тянутся, рвутся, мажутся прозрачной ватой, чтобы лечь ровными полосами, как пряжа под гребнем.

Витька стаскивал перчатки, подносил камеру к глазу, еле удерживая в быстро коченеющих руках, потом натягивал перчатки, неловко совал камеру за пазуху, но следом туда же, радостно ревя, толкался ветер, и приходилось тыкать фотоаппарат в широкий оттопыренный карман. Дыханием отогреть руки не получалось, тепло сразу улетало.