Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

— Значит, они все в опасности?

— И все знают это. Чтоб сами решали, готовы ли на смерть пойти ради своей тоски.

Она снова взяла чашку, отхлебнула. Аккуратно откусила кусочек круглого печенья, сверкнув золотыми коронками в углу рта. Витька огляделся беспомощно, собирая мысли. Кухня стояла вокруг, обнимая сидящих за столом обыкновенной привычностью. Стол, лавка, печь. Полки, раковина, кастрюли. Вот только на его груди дремлет, пригревшись, живая змея, превращающаяся в женщину, да пляшут крошечные огоньки в глазах сидящей напротив женщины, что превращается временами в степную лису. Бессвязный гул внутри Витьки шумел и покачивался, и ни одной пока новой мысли не выплеснуло из толкотни узнанного, не ударило сильным хвостом, разбрызгивая воду сознания.

…Ну, что ж. «Будет день, будет пища» говорила бабушка Надя, когда прибегал с сотней ужасных проблем, требующих немедленного решения. И подталкивала к приоткрытой в яркое солнце двери — жить дальше. Ну, что ж…

— Ваську жалко. Очень.

— Да, — согласилась Лариса, — очень. Но он, может быть, единственный, кто выстрадает в себе настоящего человека. И станет им. Если выживет.

Треснув, рассыпались в прикрытой печи искры. И Витька оглянулся машинально на звук.

— Он хотел показать и вот сам не выдержал. Температура. Срыв у него, да? Как же…

— Вряд ли думал, что увидит так много. Потом спроси осторожно, что он видел раньше. Теперь-то расскажет, после того, как вместе на склоне стояли.

За черным окном спало солнце — с другой стороны, за вершиной холма, и морем, и это окно не увидит света до позднего утра. Витька взял сухарь и стал крошить на стол. Ровнял крошки пальцем, выкладывал из них кольцо.

— Я думал, приехал в спокойное место. Прийти в себя, подумать. А попал вот…

— Попал. Но видно надо было тебе. Сюда.

— Зачем? Демону служить? Мне это надо?

— Надо, парень. Дару твоему надо. Не заглянув в пропасть, не поймешь, что наверху, это известно.

— А если я уеду? Вот все брошу и уеду? У меня дед в таком же поселке, отмотать три сотни километров и — такая же степь, такое же море.

Лариса поднялась, застегивая на животе серую кофту, прошла к раковине, сполоснуть чашки:

— Сможешь, езжай.

— Я сам хочу решать! А тут все мной вертит. И всем от меня что-то надо! А я?

Женщина пожала плечами, ставя мокрые чашки на полку. Повернулась. Но не успела сказать, из коридора послышался тонкий крик. Когда вбежали в комнату, Васька сидел на постели, прижимая зажатое в кулаках одеяло к подбородку. Из-под сомкнутых век текли слезы.

— Он ее съест. Съест! Тетечка Лариса…

— Тут я, маленький, тут.

Присела на кровать, обнимая мальчика, гладила по голове, вытирала пальцем мокрые дорожки на щеках:

— Ну, что ты, это сон, плохой сон. Никто не съест.

Вася открыл глаза и Витька вздрогнул, увидев в них отраженные огоньки не отсюда.

— Он съест Луну. И Наташу…

Покачивая мальчика, Лариса обернула лицо к Витьке. Четыре маленьких костра плясали в глазах, смотревших на него.

Витька постоял. Подошел и присел на кровать, заскрипевшую старыми пружинами. Взял Ваську за каменный кулак.

— Вась, я буду тут, с тобой. Не уеду. Поборемся, да?

— Правда?

— Конечно!

Васька разжал кулак, осторожно взялся за Витькины пальцы горячей рукой. Вздохнул.

— Ты смелый.

— Ну…

Лариса уложила мальчика на подушку, поправила одеяло. Он закрыл глаза, улыбаясь. И когда двое на цыпочках выходили из комнаты, сказал вдогонку, уже засыпая:

— Без меня не вешайте игрушек, я тоже хочу.

— А ты со мной все, как с маленькой… Илья… Ты свое имя пробовал на вкус?

Она сидела в полутемной небольшой комнате, короткие волосы лучиками вокруг головы стреляли в темноту и терялись в ней. По левой щеке плыло и мелькало синее зарево телевизора, будто дрожащий кисель. И был виден темной тенью очерченный короткий нос и линия щеки.

— Илль-йа… Как ногой по мелководью, да? Шлепать…

— Ишь как заговорила.

— Как взрослая, да?

— Как свободная…

Откинулась на спинку старого кресла. Голубой блик пробежал по зубам.

— А я и есть — свободная. Вот только имя поменять, что ли? Ну, что за имя — На-та-ша? Как ниток катушка.

Мужчина сложил руки на животе, поверх растянутого вязаного жилета, вытянул под столик ноги. Один из растоптанных тапочков свалился и он нехотя поискал его ногой в шерстяном носке.

— Все равно ты дура, Наташа. Дура Наташа. Если говоришь — Иллья, то ты ведь — Наталлья. А если Наташа, то тогда уж — Илюша. Вот по уму.

Наклонял голову, рассматривая наполовину видное лицо, скользил взглядом по иголочкам волос.

— Где загар такой взяла, Наталлия-лья? Почему губы обветрены? И кто блестит твоими глазами?

Голубые вспышки сменились розовыми, зелеными. Но вот забавно, подумал Илья, хоть и цветов в телевизоре множество, а все равно отсвет от него — голубой все больше.

Наташа усмехнулась:

— Опять ты со мной, как воспитатель в детсадике. Что я там должна нараспев ответить? Прости, не буду. Не хочу. Сказала уже все давно.

— Жестка. Может, скажешь снова? Чем смотреть с упреком, упрекни…

— Не хочу!!!

Слезы в голосе, как битые друг о друга игрушки на елке, — подумала, еле удерживаясь, чтоб носом не шмыгнуть. Разозлилась на себя за пришедшее в голову сравнение. Это было из их прошлого, когда знала, все может сказать ему, как угодно: театрально или по-книжному; срифмовать любые слова, спеть их песенкой, тут же изобразив руками и лицом. Из шкафа — все старинные тряпки на себя и потом в ворохе их смеяться, сидя на полу, с поднятым к объективу лицом.

Из двери пролился через темный коридор обычный, кухонный свет лампы под пластмассовым белым плафоном. С ним вошел в комнату голос старой женщины.

— Наташенька, Илюша, я чай заварила. Ну, детки…

— Придем, мама, спасибо. Прикрой пока дверь, мы поговорим.

Кухонный свет исчез. Наташа оторвалась от спинки кресла, оперла о низкий столик ладони. Из широких рукавов свитера затемнели запястья, пальцы легли на столешницу тонкими ровными ветками. И голос был темным, без солнца:

— Я же сказала, никаких разговоров о прошлом.

— Тогда никакого чаю. Сколько там сегодня на улице? Минус двадцать? А ты любишь тепло. И любила.

Телевизор молча дрожал мертвыми красками. Наташа перегнулась через ручку кресла, дернула из розетки провод. Из окна пролился свет вечернего снега, подкрашенный фонарями и праздничными уличными гирляндами. Илья вертел в руке пульт, разглядывал совсем темную теперь фигуру, ловил на краю зрения блеск глаз, там, где лицо. Ниже, на уровне столешницы сверкнуло серебро кольца на ее пальце.

— Хорошо, — сказала темнота Наташиным голосом, — давай снова поговорим. В который раз? В сотый? Что ты мне скажешь?