Елена Блонди - Татуиро (Daemones)

Все проходы меж белеными углами домов похожи. Но одни выводят на песок, хотя там, на свету большого неба, становится видно, что плечи испачкала известка с тесно поставленных стен.

А другие заканчиваются тупиками, заваленными хламом. Его наволок туда запасливый хозяин, но в узком тупичке вытащить можно лишь то, что заткнуто последним. Сидя в кухне, хозяин вспоминает, под смешки детей, что там «коляска, колеса на ей хороши, вот надо будет…» А коляске уже лет пятнадцать и жена его машет спеченной рукой с глянцевыми морщинами «вспомнил, да там рассыпалось уже все, лучше б залез да повыкинул, все дышать легше». Но хозяин, орел, — хмурит выгоревшую бровь, волоски в которой от возраста пустились в дикий и беспорядочный рост: «не, пусь буит, а то вдруг?». «Вдруг» наваливаются и уходят, и ни для одного не нужно лезть в проход и выволакивать оттуда древнюю коляску. Но — вдруг!..

Есть еще проходы — чистые и без хлама, плиткой вымощенная тропка ведет в огород. Иногда там бегает Шарик или Барсик. Шарики в поселке темные, косматые, с подбеленной мордой и кольцами вокруг карих глаз. А Барсики — рыжи, короткошерстны, размером с теленка. Барсик дряхлеет, его сменяет Барсик-сын, похожий на отца, как две капли воды, и никто уже и не помнит, который из Барсиков бегает по краю огорода, гремя цепью по пыльной проволоке.

Генка знает все проходы. А все их тут знают. Чужих нет, никто по ошибке не нырнет в черную щель, чтоб после выскочить, закрываясь от басовитого лая или отряхивая коленки от ржавой железной трухи. А просто — идет по улице человек, и вдруг, шаг в сторону и нет его. Пять выходов к морю — на морской стороне улицы. Три — в степь, на степной.

Хозяева домов, что почти соприкоснулись плечами, пользуются таким проходом по всем хозяйственным надобностям. Выбежать к морю, придерживая рукой ситцевый халат, который рвет ветер, выхлопать на железной лесенке старой детской площадки половик; выйти сразу после ночи, когда и утра еще нет, с парой самоловов — бычков натаскать с близких камней. Или — на степной стороне — проведать привязанную к колышку козу, а то нащипать чабреца, заварить, чтоб не ломило кости. Или наломать полынный веник для двора и летней кухни.

И, конечно, пользуются узкими проходами дети. Знают их наизусть. А потом постепенно, начинают ходить другими дорогами — пошире, теми, где ездят автомобили и есть встречные люди, идущие по своим делам, на них можно посмотреть, и показать себя. Не пачкая плеч и коленей.

Снег стаял. Так быстро, будто прижала мир горячая ладонь и удерживала тепло, прислушиваясь, чтоб весь-весь снег сошел, и даже ушел под траву, не оставляя луж. Солнце не полезло высоко, все-таки зима, но светило во всю позволенную зимой мощь и яркость. И все, намоченное растаявшим снегом, было как смазанное маслицем, яркое, сочное, углубленное. На темной от сырости глине кое-где сверкали лужи.

Генка прошел узким проходом к морю. Там влажный песок уже принял в себя все, чуть потемнев. Без ямок и холмиков, что оставляют летом босые ноги, он был другим. По гладкой поверхности тянулись ровные полосы свея, одинаковыми мелкими волнами, не отпуская взгляда. Снег лег на рисунок песка тихонько, не нарушив его, а наоборот, сделав мокрый свей плотнее и ветер с другой стороны, когда придет, не сразу сможет перечесать волночки по себе.

Шел, разбивая рисунок подошвами старых кроссовок, искал другие следы. У проходов было натоптано пятнами. К воде тянулись рыхлые цепочки. Может, Рита ходила тоже. А может она там, на другой стороне скалистого мыса, за огромными стеклами «Эдема»…

Пнул консервную банку, — тяжело полетела, рассыпая из ржавого брюха песок, блестя отогнутой крышкой с зазубринами. Кивнул тете Полине, она сидела у самой воды на корточках, начищала огромный казан горстями песка. Будет у Петренок плов на праздник. Помахав белой из-под закатанного рукава старой куртки рукой, тетя Полина крикнула:

— Заходи на плов, Геночка! Не съедим весь сами-то!

— Спасиб, теть Полин, зайду!

Запрыгал у ног петренковский Букет. Этот — не цепной, не из Шариков с Барсиками. Маленький, но держат за мерзкий характер и визгливую глотку. Кого хочешь облает, а после, виляя хвостом, подбежит цапнуть за штанину. Но хитрый, всех знает и к своим не лезет кусаться. Генка потрепал Букета по загривку и тот побежал обратно, крепко шевеля плечами. Четко ступая по рыхлому песку задними ногами, морду держал гордо — при деле весь.

Яркое море, зеленого зимнего цвета, лежало у правого локтя и было толстым, как одеяло. В спину тихо дышал мыс. Генка не поворачивался, уходя от него все дальше, спиной зная: камни повернулись и смотрят. Он думал о том, что тут дед его жил и прадед. Эти же камни смотрели на них. А еще думал, что все истории, которые рассказывают в поселке, случались с живыми людьми.

Он остановился. Слева белели дома. Там, где снег намочил беленые стены, цвет становился голубым, почти синим. Новые дома имели острые углы, а старые походили на подушки от побелки слоями из года в год. …В поселке не рассказывали легенд, какие в книжках пишут. Наверное, в книжках много вранья, но Генка нормально к этому относился, ну, врут для интереса. То есть, раньше он считал, что совсем врут. Но сейчас вдруг понял — если убьет жирного борова и московского кента и пропадет сам, это ведь тоже будет местной легендой? Историей? Как расскажут ее? Как батя, посмеиваясь, рассказывал про первую жену деда Бориски «ну сучища, ей бы мужу жрать готовить, а она все побросала и убегла с дитем. А перед тем дура-дурой, все ночами бродила по берегу, тьфу, народ рыбалить, а эта кикимора шлеп да шлеп, весь подол мокрый. А кто зна, где сейчас, верно в дурке…», так?

Или по-другому, как рассказали бы про то же самое в книжках? История о том, как пыталась жить и муж любил, бивал маленько, но любил, а она убежала. Дед Бориска женился снова, прожил жизнь со второй женой и схоронил ее, а в старом огромном зеркале стали кружиться тени, не давая ему спать в собственном доме… Чьи тени? Может той, первой, что не смогла и улетела?

Шел, приволакивая по влажному песку ноги — было приятно чувствовать, как он упруго подается, и вдоль кромки прибоя тянулись за ним глубокие следы. А впереди, у насыпанных в воду больших камней, стояли ребята. Кто-то один сидел на камне, подтянув к подбородку колени, издалека не видно кто, может, Санек. А стоят — Масейка и Витюн, лица повернуты к нему, опущены руки с сигаретками. Ждут.

— Привет, — сказал, подходя, но не останавливаясь, просто чуть обошел, но белявый Витюн шоркнул по локтю:

— Привет, братишка, спешишь? Покурим?

— Дело есть. Потом курнем.

— Да лана, — протяжно спел Масейка. Он самый маленький, не вырос и потому осанкой и тем, как подбородок вверх держал, походил на теть Полиного Букета.