С. Браун - Живые зомби

С одной стороны, непонятно, какого рожна я все это затеял. И как это поможет исправить мое положение. С другой — этот День благодарения получился самым веселым из тех, что я могу припомнить, и меня начинает разбирать смех.

— Ничего смешного, — шипит отец, пытаясь вырвать птицу, но я крепко держу ее за ногу и отпускать не собираюсь.

Через его плечо я вижу, как мама убирает с пола разбитую тарелку, сетуя, что испорчен прекрасный ужин.

Мы с отцом продолжаем драться за индейку, каждый за ногу тянет ее к себе, обдирая руками кожу и мясо. И я вспоминаю о том, как происходит отслоение эпидермиса.

На первых стадиях разложения человеческого тела из лишенных энзимов клеток истекает жидкость, скапливается между слоями кожи и разрыхляет их. Иногда кожа сходит с целой кисти или ступни. А со временем от тела начинают отделяться огромные лоскуты.

Такой только что сошел с ножки, за которую держится отец.

И если до этой минуты аппетит у меня еще не окончательно испарился, то теперь желание съесть индейку отбито начисто.

Мгновение спустя ножка в руках отца неожиданно отрывается, он подается назад и задевает старинный черный буфет с маминой коллекцией чайных чашек. Буфет опрокидывается с оглушительным треском и грохотом, дерево и фарфор вдребезги бьются, я, покатываясь со смеху, падаю на пол в обнимку с индейкой, а мама плачет.

Как в старые добрые времена.

Чтобы отвлечься от мыслей о погроме, разразившемся за праздничным ужином, родители отправились играть в теннис с Патнэмами и вряд ли вернутся до обеда, а значит, у меня в запасе как минимум три часа. Можно, никого не стесняясь и не раздражая отца, попрактиковаться во вновь обретенных навыках.

Уходя из дому, родители закрывают дверь винного погреба на ключ, чтобы вонь от меня не разносилась по всему дому, так что мои ходки вверх-вниз по лестнице отдают бесполезным, сизифовым трудом. Но я не чувствую себя в заключении; наоборот, это придает мне сил. Я словно заново учусь ходить.

К тому же оказалось, что говорить во время подъема и спуска по лестнице гораздо легче.

Поднимаюсь до самого верха, разворачиваюсь и иду вниз, повторяя вслух одну и ту же фразу: «В гостях хорошо, а дома лучше». Твержу ее почти час. Сначала выходило нечто вроде шаманского напева: «оиа о-о-о а ома уэ». Но мало-помалу звуки начинают обретать форму, будто стократное повторение слогов превращает их во внятные слова. Теперь, за исключением нескольких звуков, фраза звучит почти безупречно: «У гостя орошо, а дома луше».

Последний раз такое вдохновение я испытывал, когда гулял по Соквел-виллидж за руку с Ритой. Хочется разделить с кем-нибудь этот миг победы, радость самосовершенствования. Увы, компанию мне составляют лишь бутылка «Доминус Каберне» 2001 года да наполовину пустая банка «роскошного рагу».

Усаживаюсь на матрац, запихиваю в рот кусок оленины и допиваю остатки «Доминуса». Я всегда ценил пикантность и мускусный аромат восхитительного блюда Рея, но сейчас оно кажется еще вкуснее. Ароматнее. Возможно, это зависит от того, какая часть оленьей туши попала в банку, хотя в последнее время вся еда стала пахнуть лучше. Сперва я подумал, что мама, наверное, добавляет больше специй, но уж вина-то это точно никак не касается. А «Доминус» — вовсе не первая бутылка, которую я за последнее время выпил с удовольствием. И если бы я не был твердо уверен в обратном, я бы сказал, что даже немного захмелел.

По-видимому, перевозбудился от ходьбы и болтовни.

Мое ликование помаленьку сходит на нет, пустая банка из-под оленины занимает место на прикроватном столике рядом с порожней бутылкой, в доме ни звука, и стены погреба начинают давить. Я чувствую себя как в склепе.

Нужно найти того, кто поймет, что это значит для меня, кто оценит мои достижения, кому не будет чужд восторг от открытия, что я уже не тот разлагающийся, хрипящий и волочащий ноги зомби, каким был раньше. И я знаю, кого найти.

Быстро одеваюсь и разглядываю себя в зеркало, как подросток, выискивающий прыщи на лице. Возникает мысль взять у мамы немного косметики, потом я вспоминаю, что дверь в дом закрыта снаружи.

— Аклятье!

Перед тем как выйти через черный ход, выбираю бутылку «Баргоньо Бароло Резерв» 1982 года, заворачиваю в полотенце и кладу в рюкзак. Из-под подушки достаю конверт и засовываю в задний карман. Глянув еще раз в экран телевизора на исчерченное швами бледно-серое лицо, выхожу на улицу и держу путь к оврагу.

На дворе великолепное ноябрьское утро: в синем небе легкие перистые облака, я бреду среди деревьев в еще не угасшем разноцветье осенних красок, и сухие опавшие листья разлетаются от дыхания ветра.

Я и забыл, каково это — замечать, как меняются времена года, любоваться просвечивающими сквозь ветви деревьев лучами и листочком, грациозно спускающимся на землю. Несмотря на яркое солнце, воздух достаточно студен — время поддевать свитер. Не скажу, чтобы погода сильно влияла на мой выбор одежды: зомби не страдают ни от жары, ни от холода и могут носить что угодно и когда угодно. И все же это не значит, что мы не понимаем, в какую одежду следует одеваться.

Наши органы чувств работают совсем не так, как у живых, и приходится постоянно вспоминать, что мы чувствовали раньше. Приспособиться и попасть в струю нам помогает исключительно память. Только вот не попадаем мы в струю, никогда не попадем и прекрасно об этом знаем. Однако это не удерживает нас от дальнейших попыток.

На мне зеленый свитер с косами из универмага «Мейсис», джинсы «Левис», ботинки «Коламбия» и черная лыжная шапочка «Гэп». В некоторой степени я одет в соответствии с моими собственными представлениями о том, какую одежду следует сейчас носить. И как ни странно, мне становится немного холодно. Впрочем, я отношу это больше к полученному ранее опыту, чем к реальному восприятию окружающей среды. Однако в гораздо большей степени я выбирал одежду с тем, чтобы произвести хорошее впечатление.

Перебираясь через овраг, я замечаю, что левая нога подволакивается не так сильно, как вчера, и не перестаю бубнить под нос хайку, написанное для Риты. Не все я артикулирую внятно; тем не менее каждое третье или четвертое слово произносится вполне вразумительно. Правда, в сумме в хайку это составит слова четыре. Ну ладно, пять. И все-таки, если не считать моих сегодняшних фонетических экзерсисов, это больше, чем я сподобился выдать за последние четыре месяца.

Что-то явно способствует моему исцелению. Возможно, гены. Или вместо того, чтобы бороться со своими физическими недостатками, я постепенно привыкаю к ним. Какова бы ни была причина, я не жалуюсь.

Трогаю задний карман: проверяю, на месте ли посвященное Рите хайку. Сложенный вдвое конверт, а в нем на простом листке три строчки, давшиеся мне совсем без усилий, словно они всегда сидели у меня в голове и лишь ждали, когда я вылью их на бумагу: