Иска Локс - Беглецы и чародеи

Дежурная аптека выглядела успокоительно, как упаковка барбитуратов. Над крыльцом переливалась лунная желтая вывеска — похожая на дружелюбное лицо какого-то мультипликационного монстра. Витрины и окна излучали белое призрачное сияние. Казалось, там внутри сидят бестелесные воздушные ангелы, коротающие быстрые летние ночи за эфирными чаепитиями и пустыми нежными беседами о хрупкости человеческого тела и удивительной силе человеческого духа, по природе своей, как общеизвестно, субстрата слабого, жидкого и разреженного. Сара толкнула огромную стеклянную дверь и тут же поскользнулась, едва устояв на ногах: она стояла в луже крови. Кровью было залито практически все, что попало в ее довольно (и добровольно) ограниченное поле зрения, — Сара, целенаправленно оцепенев, смотрела себе на ноги и не понимала, что происходит. Поднять голову, чтобы понять, почему на полу так много крови, она не могла — или, возможно, не хотела. Да, скорей всего, не хотела. Приподняв ногу, Сара заметила, что за ее сандалией потянулась жирная кровавая ниточка с рябиновыми бусинами черноплодных сгустков. Сара поставила ногу на место. Нога будто бы провалилась, и Сара ощутила странную тошноту под сердцем. Зажмурившись, она произнесла спокойным голосом:

— Здравствуйте. У меня температура. Мне нужен градусник.

Сара почувствовала, как на расстоянии двух-трех метров от нее кто-то отрывисто дышит.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, — сказал ей кто-то очень взволнованный. — Давайте мы поможем вам сесть.

Кто-то обхватил ее за плечи. Ноги Сары начали погружаться в разлитую по полу кровь — по щиколотку, по колено. Когда ее бедра начали закипать от жаркой, неистовствующей кровавой бани, похоже, заполнившей всю аптеку (что же здесь такое произошло, думает Сара, будучи так и не в силах открыть глаза), Сара почувствовала, что ее усаживают в кресло — впрочем, находящееся намного ниже уровня крови. Теперь она была наподобие пресловутого метафорического айсберга — снаружи только голова, руки и плечи, а все, что ниже, — скрыто тяжелой, густой кровавой пеной, уходящей вдаль до белого-белого кафельного горизонта.

— Что случилось? — тихо поинтересовалась Сара, интуитивно прижимая руки к вискам.

— Успокойтесь, все хорошо, все в порядке, — сообщил испуганный женский голос. — Мы уже вызвали «скорую». Пожалуйста, потерпите еще пять минуточек.

— Пять минуточек я не могу! — совершенно искренне взмолилась Сара, чувствуя, как кресло совершенно безнадежным образом утопает в океане кипящей кровищи. — Я же захлебнусь! — вдруг взмолилась она совершенно чужими, неожиданными даже для нее самой интонациями.

Ее начали гладить по голове.

— Давай я ей спою что-нибудь, — вдруг сказала одна из девушек.

— Нет, подожди, — ответила другая. — Давай лучше ей обезболивающее вкатим: пока врачи приедут, уже шок может быть.

Первая девушка запела какую-то тяжелую, беззвучную песню.

— Нет, ну нельзя это без рецепта, нам потом влетит! — сказала третья.

Похоже, все три безвинно убиенные девушки не имели никакого понятия о том, что вся эта кровь, которая вышла из берегов и затопила аптеку, — их собственная, подумала Сара и хотела снова перекреститься, но рука в чем-то увязла, она даже знала, в чем именно.

Ужасный район, вдруг поняла она, надо срочно переезжать в центр куда-нибудь. Одна из девушек снова погладила ее по голове.

— Ну потерпи, — сказала она. — Вот уже совсем скоро.

За дверью что-то визгливо, но медленно загрохотало. Стали слышны приглушенные голоса, кто-то мрачно и нетерпеливо постучал в дверь — это приехали «скорая помощь» и милиция.

Сара сбросила с себя эти чужие, слабеющие руки и, превозмогая отвращение, поплыла по направлению к двери. Плыть было тяжело, голова гудела, во рту неприятно кислил привкус чужой крови. Девушки-аптекарши плыли следом за ней как русалки, фыркая и отплевываясь. Когда они наконец-то доплыли до парадной, дверь распахнулась снаружи и кровь мощным водоворотом схлынула во двор.

— Так-так-так, — обескураженно сказал вошедший каким-то ломающимся голосом. — А их тут, между прочим, четверо!

В этот момент Сара поняла: она полностью здорова. У нее нет и не было никакой температуры, и вообще она может идти домой и продолжать работать над пресс-релизом. Увы, ее уже укладывали на какую-то плоскую поверхность и укутывали в целлофан.

А ведь даже не успела спросить, как их звали-то, с легкой досадой подумала она, а теперь уже, наверное, и смысла нет спрашивать.

Потные могучие спины склоняются — к печи, к печи, к печи. Мечи, бабка, калачи. Раздрай, Воскресение, свежие куличики, верба по всем палисадам. Мужики в хромовых сапогах валят и валят к церкве, вороны ищут в синем небе поживы, и гармоника надрывается так яростно, так протяжно.

— А скоро ли Масленица?

— Дак Масленица, чай, прошла уже, Пасха на дворе.

— А что же это вы, хозяйка, печете?

— Все пекут, и я пеку.

Дым из трубы, понятно, коромыслом. На заводах не то. Там на широкую ногу все, новое, промышленное — и вместо ухватов какие-то новые конвейеры, говорят, и печи — не печи, а брюха адовы. И вместо бабки в цветастом платке или мокрогубой, простоволосой трудится рабочий-молодец с широкой спиной, с лопатками-крыльями, он тесто в печь так и кидает, так и мечет яростно — небось мнится ему, что не каравай кидает в печь, а хозяина-эксплуататора. А хозяин сидит наверху за высокой конторкой, на счетах прибыли подсчитывает: щелк, щелк. У печи, опять же, батюшка длиннорясый, сивая борода вперед торчит, от жара едва не опаляется. В руке — кропило, рядом — ведерко со святой водой. Вода парит. Кому же как не ему благословить православное воинство? А воинство из печи выскакивает, свежее, румяное, сразу там же и в колонну строится. С соседнего суконного завода им и обмундирование поставляют, даром что суконщик — тварь, шельма — ворует много и обмундирование-то все гнилое. Священник махнет кропилом, склонят новоиспеченные воители круглые головы. Прослушают молебен и крест облобызают. Потом все так же, строем, из завода пойдут, и непременно впереди кто-нибудь песню затянет, потому как за Святую Русь без песни воевать идти — последнее дело. По бокам дороги горожаночки юбками — шурх-шурх, глазки щурят, смеются, вербные ветки солдатам бросают. Запевале больше всех достается. На обочине мокрый дотлевает снег, на нем лошадиный навоз и галки. А на вокзале уже и поезд ждет, теплушки деревянные, паровоз испускает пары — чух-чух. Грузятся солдаты по теплушкам, и поволочет их махина стальная на фронт, на войну с немцем-басурманином.