Фрэнсис Вилсон - Ночной мир

— Откуда ты знаешь мой тип мужчины? — спросила Калабати, сверкая глазами и раздув ноздри. — Что ты вообще обо мне знаешь?

Джек изучающе посмотрел на ее лицо. Калабати изменилась. Он только не знал, в лучшую или худшую сторону. Ее большие, темные, с продолговатым разрезом глаза, вытянутое широкоскулое лицо, полные губы, безупречно гладкая кожа — все было таким, как и прежде. Может быть, дело в волосах? Они стали длиннее, ниже плеч, и, словно черная грива, развевались на ветру. И все-таки дело не в волосах. Здесь что-то другое, идущее изнутри.

«Хороший вопрос, — подумал он. — И вправду, что я знаю о ней?»

— Насколько мне известно, ты быстро расстаешься с людьми, у которых взгляды не совпадают с твоими.

Она обернулась и посмотрела на долину.

— Это не настоящий Моки — во всяком случае, не тот, с которым я делила жизнь еще неделю назад.

Делила жизнь? Джек готов был расхохотаться при мысли, что она, стопятидесятилетняя женщина, способна чем-нибудь делиться, но тут заметил капельку жидкости в уголке ее глаза, капелька увеличивалась, потом пролилась на веко и скатилась вниз по щеке.

Слезинка. Слезинка, которую пролила Калабати.

Джек не знал, что сказать. Он посмотрел за дверь, за которой работал Моки, работал лихорадочно, как сумасшедший, впрочем, он и был сумасшедшим. Но над чем он работает? И спит ли когда-нибудь? Он несколько часов разглагольствовал перед ними, потом бросился на верхний этаж, где приступил к работе над разбросанными по комнате осколками скульптур, чтобы создать из них новую, огромную, единую скульптуру, в углу сидел Ба, потягивая чай и наблюдая за ним, молча, захваченный этим зрелищем.

— Он был замечательным, — сказала Калабати.

Джек снова посмотрел на нее. Слезинка все еще не исчезла. Напротив, к ней присоединились новые.

— Ты любишь его?

Она кивнула:

— Люблю, только такого, каким он был прежде. — Она повернулась к Джеку и вытирала слезы, бегущие по щекам, но на их месте появлялись все новые и новые. — Ах, Джек, и ты полюбил бы его, если бы знал раньше. Он был мягким, был полон жизни, он был неотъемлемой частью этого мира, этих островов. Гений, подлинный гений, который не кичился своей исключительностью, потому что считал ее чем-то само собой разумеющимся. Никогда ни перед кем не рисовался, стараясь произвести впечатление. Оставался таким, как он есть. И он хотел быть со мной, Джек. Я любила. Я думала, что обрела на земле нирвану, и хотела, чтобы все это продолжалось вечно. Так оно и было бы. Ты это знаешь, Джек.

Джек покачал головой:

— Ничто не длится вечно. — Он протянул руку и дотронулся до ее ожерелья. — Даже с этим.

— Но так быстро? У нас все только началось.

Он внимательно посмотрел на нее. Вот в чем перемена. То, что казалось невозможным, произошло. Калабати — холодная, высокомерная, занятая лишь собой, безжалостная Калабати, которая отправила Джека убить ее родного брата Кусума, чтобы отнять у него ожерелье, а Джека, истекающего кровью, оставила умирать в кресле, потому что он отверг предложенное ею бессмертие… Калабати Бхакти полюбила, и это изменило ее. Быть может, навсегда.

Поразительно — она зарыдала, надрывно всхлипывая, и от ее страданий Джеку стало не по себе. Он ожидал, когда летел сюда, встретить прежнюю — холодную, расчетливую Калабати и приготовился к встрече с ней. Но эта, новая Калабати, застала его врасплох.

Он поборол искушение обнять ее. Нет нужды говорить, на что способен Моки Неуязвимый, если застанет Калабати в объятиях Джека. Поэтому Джек ограничился тем, что прикоснулся к ее руке.

— Чем я могу помочь? — спросил он. — Что можно сделать, чтобы это остановить?

— Если бы только я знала.

— Может быть, все из-за ожерелья. Может быть, ожерелье — одна из причин? И если его снять…

— И заменить на подделку? — Ее глаза сверкнули, когда она опустила руку в карман и вынула ожерелье, точь-в-точь такое, как было на ней. — На это, да?

Поскольку на Калабати было сейчас настоящее ожерелье, а второе носил Моки, то в руке она явно держала подделку. Джек растерялся:

— Где ты его взяла?

— В твоей дорожной сумке. — Взгляд ее потяжелел. — Так каков был твой план? Украсть ожерелье брата и заменить подделкой? Тебе просто не пришло в голову, что я могу отдать его кому-то еще, верно?

«Настало время брать быка за рога, — подумал Джек. — Надо ей все рассказать».

— Ожерелья Кусума недостаточно, — сказал он, выдержав ее взгляд. — Нужны оба ожерелья.

Она вздрогнула и отступила назад, схватившись рукой за шею.

— Мое? Ты хотел украсть мое?

— Говоря по правде, это не было бы воровством. Я просто вернул бы его прежнему владельцу.

— Не шути со мной так, Джек. Люди, которые делали ожерелья, умерли много веков назад.

— Я знаю. Я сейчас не на них работаю. А на человека, у которого они украли металл. Он все еще жив. И ждет, пока ему вернут его. Целиком.

Калабати испытующе смотрела на него широко раскрытыми глазами:

— Ты ведь не шутишь, нет?

— Думаешь, я смог бы сочинить что-либо подобное?

— Тогда годы обрушатся на меня всей своей тяжестью. Я умру. И ты это знаешь.

— Как раз об этом я и собирался тебя попросить.

— А если бы я отказалась?

Он пожал плечами:

— Я надеялся тебя уговорить.

На самом деле он прилетел сюда без определенного плана. И хорошо сделал. Такой, как Моки, не мог присниться ему даже в самом страшном сне.

Калабати не отнимала руки от шеи, словно защищая ожерелье. Было не похоже, что она согласится его снять.

— Ты пугаешь меня, Джек. Еще больше, чем Моки.

— Я знаю, что это звучит чертовски банально, — ответил он, — но сейчас судьба всего мира зависит от того, сможет ли человек по имени Глэкен получить обратно ожерелья и восстановить их первоначальную форму.

Калабати показала рукой на испускающую зловоние долину, потом на водоворот.

— Он сможет все это переменить? Вернуть всему первоначальный вид?

— Нет. Но он сможет остановить силу, которая все это сотворила, которая и старается разрушить все, что мы сейчас видим. Здесь еще не так плохо, Бати. Вполне терпимо. Потому что на островах не много людей. Но там, на материке, в крупных и мелких городах, люди готовы перегрызть друг другу глотку. Все напуганы, напуганы до смерти. Лучшие прячутся ночью от чудовищ, а днем от своих собратьев. А худшие делают то, что делали всегда. Но ужаснее всего среднестатистические Джо и Джейн. Те из них, кто не парализован страхом, мечутся по улицам в исступлении, и самые гнусные из них грабят, жгут, убивают. И в твоих силах остановить это безумие, повернуть все вспять.

— Я не верю, что все так уж плохо. Этого не может быть. Я прожила полтора столетия. У меня на глазах английский офицер застрелил моих родителей, я видела восстание сипаев в 1850 году, две мировые войны, большевистскую революцию и, что ужаснее всего, — зверства, совершаемые в Пенджабе, когда одни индийцы убивали других. Ты даже представить себе не можешь, чего я насмотрелась.