Максим Шинкарёв - Солнце, что светит всем

Ладони суккуба двинулись вниз по телу дьяка.

- Ты ведь не можешь противиться своей любви, Мариус, милый. Я, твоя Амалия, прошу тебя, прийди в меня, будь со мной ласковым и жарким. Я чувствую твою силу и твой жар, любимый. Не держи себя, подари мне эту страсть! - и суккуб прижалась к нему всем телом.

Мир дьяка рушился. Огненные волны ударяли в сознание Мариуса, чудовищные волны похоти воспламеняли вены и мозг, оставленный всеми мыслями.

Кроме одной.

И Мариус, изнемогая под ласками суккуба, сделал единственное, что мог.

Сделал шаг назад и повалился спиной на ступени храма.

Удар был тупой и жестокий. Каменные грани ступеней вонзились в позвоночник, просветлив болью зарево похоти.

- Поцелуй же меня, мой милый!

Суккуб впилась в губы Мариуса огненным поцелуем.

Левая ладонь дьяка беспомощно елозила по ступени.

“О Господи мой, помоги мне!!!”

И ладонь нащупала гайтан креста.

Суккуб выгнулась на теле дьяка. Грудь её блеснула в свете из открытой двери церкви.

- Теперь ты мой! - крик демона был ликующ и страшен.

И Мариус со всей силы вонзил между грудями суккуба свой наперсный крест.

Солнце вставало над городом. Выплывало из синего сумрака, подымалось из-за туманного горизонта.

Примораживало. Земля была тверда и звонка.

Мариус сидел на ступени храма и смотрел на солнце.

Послышалось скрипение колёс, и в конце улочки показалась двуколка.

Патер Никольм слез с двуколки, отряхнул запылённую рясу.

- Здравствуй, сын мой. Что случилось?

- Утро доброе, патер. - Мариус был тих. - У нас тут были трудности.

Патер Никольм присел рядом на ступень.

- Оно и видно, все дороги перекопали. Я колесо едва в канаве не оставил. Что это мэр учудил?

- Ему надо будет помочь придумать, что он такое учудил. Сам не справится.

- Не говори загадками, сын мой.

Мариус поглядел на патера Никольма, потом на солнце, встающее над дальними крышами.

- Он согрешил в столице и подпал под власть суккуба. А дороги - это он пытался создать защитную пентаграмму.

Патер рывком поднялся.

- Где он?

Мариус остался сидеть.

- В странноприимной, вместе с огородником Каролем. Тот попался суккубу уже здесь.

- Так что ж ты сидишь, дьякон?

Усмешка пополам со страданием расколола лицо Мариуса.

- Суккуб ушёл. Ему запрещено отныне здесь появляться.

Патер постоял, посмотрел на Мариуса.

- Вот как. И потому у тебя ряса разорвана, сын мой?

- Да. - раздавшийся голос принадлежал Джеки. Старый англ вышел из-за колонны храма.

- Он бился с ней и победил. Хотя вот я, - кривая усмешка изогнула лицо городского подёнщика - ей бы, скорее всего, поддался.

- Не богохульствуй, грешник. Лучше помолчи.

- Как скажете, почтенный.

Патер вздохнул. Покачал головой. Присел рядом.

- Знаешь, Джексон, возьми-ка лошадок. Распряги, почисть, покорми, будь милостлив.

Джеки наклонил голову, взял лошадок под уздцы и повёл в сторону конюшни.

Патер посидел, поглядел вместе с Мариусом на восходящее солнце.

- И чем это тебе обошлось, Мариус?

Мариус поглядел в небо.

- Суккуб напомнила мне мой давний грех. Я любил девушку в Сорбонне, но струсил и бежал от гнева её отца. Она была беременна и погибла, пытаясь вытравить плод.

Отец Никольм потёр лоб. Вздохнул.

- И как ты выстоял?

Мариус горько засмеялся.

- А я не выстоял. Она с самого начала побеждала. Я повалился спиной на лестницу, подобрал крест со ступени и вонзил его ей в грудь.

- А почему твой крест был на ступени? Ты сам его снял?

- Да. Иначе она не вступила бы в поединок.

Старик-священник выдохнул.

- Господи, там умирают, здесь подпадают под чары дьявольские, с бесами бьются. Боже, Боже милостливый, да святится имя Твоё, да пребудет воля Твоя на небе и на земле, и да очистит благодать Твоя детей Твоих, заблудших во грехе.

- Аминь, - отозвался Мариус.

Отец Никольм поднялся.

- Пойдём, сын мой, вставай. У нас много дел.

Мариус поглядел на священника снизу вверх.

- Отче, благословите на странствия в подаянии.

Патер Никольм грозно хмыкнул.

- Не благословляю. Ишь, суккуба он завалил, и всё, в бродячие отшельники? Вставай. Солнце по воле Господа светит всем, и ты ничем не лучше и не хуже. Поднимайся.

И добавил чуть мягче:

- Пойдём, чадо. Пойдём.

И протянул руку.

Почтовый агент мигнул картинкой конверта.

“Ваше письмо отправлено”.

Я закрыл ноутбук. Выключил свет, повесил на плечо сумку. Запер дверь. Спустился по гулкому хребту лестницы и вышел на улицу.

Редкие люди шли со мной и против меня, лица мелькали, улыбались, хмурились, оставались бесстрастными.

Я шёл, и солнце поднималось на городом, вставало из синей дымки.

Через парк до вокзала было короче.

Я подошёл к парапету, огораживающему обрыв, под которым текла речка.

Прямо передо мной в небо поднимался парковый холм, серо-синий от росы и тени.

И над ним вставало яркое, горячее солнце.

Я постоял у парапета, глядя на деревья на холме.

Перебирал в памяти строчки отправленного письма.

“Здравствуй, Анатолий!

Высылаю тебе последнюю версию рассказа. Корректируй и публикуй, как посчитаешь нужным.

Я решил сменить остановку. Солнце светит всем, и твоя реплика про ложки и дерьмо была совершенно правильна.

Хочу съездить на Афон. Когда вернусь, пока не знаю, но, если что, дам знать.

С уважением,

Михаил Николаев”

Я вынул из кармана телефон. Пять пропущенных звонков. Ксения, Алексеев, Широкова.

Открыл корпус и вынул аккумулятор. Освободил и выронил за парапет сим-карту. Собрал телефон.

Включил. Сбросил настройки и отформатировал карту памяти.

Положил слайдер на парапет.

Накинул на плечо сумку и двинулся в сторону аэровокзальной электрички.

Солнце светило из глубокого холодного неба.

Было тепло.

Тюмень, май-июнь 2012