Михаил Брук - Бич Божий

И в сонных глубинах мы видели город, где алых рубинов возносятся горы».

Не знаю, удавалось ли вам так славно провести вечер? Слезы счастья застилали глаза. Жизнь окончательно утвердила примат красоты. В ней не было места уродливой действительности. Даже патрульная машина, расцвеченная сине-красными огоньками, представилась нам той самой горкой драгоценных самоцветов в заветном городе обманчивого счастья...

Мягкие кресла и обивка автомобиля заглушили мощь наших голосов, наручники мешали жестикуляции, но мы напряглись и город услышал последний куплет трагической истории:

Бродяга - художник, изредка появлявшийся в нашем городке, слыл непререкаемым авторитетом среди кочующих единоверцев. Умение отыскать в любом образе тайные желания и пороки не подарило ему поклонников. Но привлекало толпу зевак, слетавшихся поглазеть на чужое унижение, словно воробьи на свежие выплеснутые помои.

«Герои» его картин не замирали в окаменевших позах. Но плясали, кривлялись. Короче, реагировали на окружающий мир, пугая публику и уменьшая число потенциальных клиентов.

Глумливый талант давал власть над уличными живописцами и музыкантами. Изгоями, уверовавшими в могущество странного мастера, позволявшее ему безраздельно царствовать над убогим братством и пресекать, зарождавшиеся скандалы и склоки.

Крики моментально умолкали, стоило королю бродяг выразить удивление и тихо заметить:

«Время петь и музицировать, господа! Вы уже прочистили глотки? Си-бемоль-мажор-Фа- …».

И городская площадь обретала прежнее спокойствие. Лишь в разных ее концах тихое, повизгивание кларнетов, отрывистый свист флейт и уханье барабана напоминали о неоконченной ссоре.

Лукавая, вспыхивавшая искрами ехидцы, усмешка расплывалась по умиротворенному лицу «повелителя», тут же обрушивавшему на прохожих свое обаяние и заманчивые предложения:

«Портрет, за пять минут, мадам! Пастель, акварель, масло, мосье! Ирисы, подсолнухи, розы, младенцы, близкие к оригиналу за подписью «Vincent», цена договорная!» Противиться его чарам не представлялось возможным.

«Ваше лицо просится на холст. Вы бывали в Лувре? Нет? Тогда откуда, плотно сжатые губы и завораживающий взгляд Моны Лизы? Мой долг раскрыть тайну», - это уже ко мне.

Я пытался прошмыгнуть мимо. Но он встал на пути, неумолимо, как судьба, приковав взглядом к жесткой, неудобной табуретке, парализовав волю пустой беседой…

Действительно, вскоре на портрете не осталось место загадкам. Каждая минута приносила новые признания во всех мыслимых злодеяниях, проступавших, словно жирные пятна, на бумаге. Любой прокурор отдал бы месячную зарплату за столь очевидные доказательства вины подсудимого.

Благо, всему есть предел. Воображение постепенно угасало. Окидывая осторожным взглядом модель, искуситель продолжал накладывать мазок за мазком, стараясь скрасить ущерб, нанесенный самолюбию жертвы.

Образ Демона, вместилище Порока, добрел на глазах, превращаясь в торжественно улыбающегося клоуна-мафиози, некогда поработившего город Готем и смешавшего с грязью доброе имя, неудачника Бэтмена.

«М-да, - согласился художник, уловив мой безмолвный протест, - в гостиной и детской вешать, не стоит. Но в рабочем кабинете… Стремление к самосовершенствованию, видите ли, - вот истинная цель творческой натуры!»

И, снисходительно добавил: «Дарю! Позвольте представиться, Сашка».

Круглая, солнцеобразная физиономия уличного «мецената» создавала обманчивое впечатление доброты и мягкости. Но, вряд ли стоило покушаться на его заработок. Или отказом от портрета, ставить под сомнение талант.

«Подарок» пришлось принять. «Небывалую щедрость» отклонить. С «договорной» ценой согласиться без обсуждений, как и с приглашением на банкет по случаю «удачного» приобретения. Хотя на торгах «Christie's», «Bonham’s» или «Sotheby's», мою щедрость вряд ли оценили бы по достоинству.

Потому-то мы и праздновали победу искусства над «презренным металлом». Ресторан оказался не из дешевых. Угощения оплачивал покупатель.

«Шедевр» укрепили на мольберте. И посетители заведения могли лицезреть творение, лишь пересев за наш стол и приняв посильное участия в пиршестве.

Разнообразие блюд и напитков росло так же неуклонно, как исчезал аппетит у любопытных зрителей. Кто же не поперхнется куском при виде хама, нагло уставившегося на присутствующих с холста?

Радикальные средства, вроде водки, только усиливали ощущения поднадзорности. Глаза-буравчики выворачивали наизнанку душу. Их холодное свечения, казалось, проникало сквозь толстые портьеры, спинки стульев, за коими укрывалась слабонервная публика.

Попытки набросить на картину скатерть привела к единственно возможному результату… Нашелся любопытный, рискнувший нырнуть под плотную материю. Парализованного страхом «ценителя прекрасного» едва откачали, но излечить от заикания так и не смогли.

Мое лицо мало походило на физиономию негодяя, готового за три копейки, разнести все и вся вокруг. Но кто бы усомнился в Сашкиных способностях проникать в тайны человеческого сознания?

Сдать на хранение «призыв» к насилию не удалось. Бросить на улице и нарушить спокойствие города, граничило с преступлением. Оставалось незаметно от соседей проскользнуть в комнатушку, пышно именуемую кабинетом.

Уже многие годы здесь не появлялись посетители. Грустные воспоминания и пустые ожидания, наполнили его пылью тщетных надежд и жаждой бессильной мести.

И вот нас двое. Есть с кем поделиться несбыточными планами, получив в ответ все ту же гнусную улыбку.

Общение с портретом – признак надвигающегося безумия. Хотя его покупка и водворение на стену, уже граничили с неутешительным диагнозом.

«Откровения», порожденные Сашкиной кистью, не отличались «примерным поведением» и лишь убеждали в неотвратимости помутнения разума. Наглые глазки весело подмигивали, стоило лишь пересечься нашим взглядам. Лоснящиеся губы посылали воздушные поцелуи. Я отчетливо слышал противное причмокивание, видел шевеление век, ресниц, движение бровей.

Освещение добавляло колорит странным отношениям. Утром размалеванный паяц изображал разочарованного мыслителя, шаря пустым взором по стенам. Днем его лицо выражало презрение царственной особы. В вечерних сумерках пляшущий огонь свечей выхватывал гримасы злобного Арлекина.

Бесовщина, наваждение? Какая разница! Страх одиночества и беспомощности одолевал сильнее, нежели домыслы и подозрения. Потому-то, проникнуть в тайну, казалось куда более забавным, нежели поддаться испугу.