Эра Сопина - Печаль Алконоста

Я теряла голову. То прикидывалась дурочкой и всё расспрашивала тебя о своих болячках, то изобразила этакую деловую журналистку – и всё, прости меня, не без тайного умысла поговорить с тобой.

И как я была тебе благодарна, когда ты дал мне эту методичку почитать. Я тянула эту работу. Каждое твое похвальное слово окрыляло меня. Я усердствовала – и переусердствовала. Поняла это поздно. – Когда ты мне сказал, что надо быть чуточку легкомысленней.

Я сидела перед тобой и была вся как натянутая струна, язык меня плохо слушался. Я не такой желала встречи с тобой. Когда ты ушёл, я проревела всю ночь. А утром пришла опять в больницу. И тогда ты правильно сказал мне, что это нервы. Ты догадывался… Теперь будешь знать.

Пишу тебе это с чистой совестью. Ты же сам мне говорил, что тебя такие штучки не трогают, что тебя трудно вывести из равновесия. Так что, я спокойна за тебя. После этого письма ты не заплачешь, не почувствуешь себя одиноким, не станешь делать глупостей. А мне всё же будет легче. Мне необходимо, чтобы ты знал всё.

И вот, набравшись дерзости, знал бы ты, чего мне это стоило, я пригласила тебя к себе в гости. А ты не позвонил, хотя обещал. Всё правильно. Точная математика. Зачем это тебе надо? Сегодня уже четверг. Я всё жду. Но ты, наверное, уже уехал в отпуск.

Значит, так судьба распоряжается. Когда-то, очень давно, мы были в одно время в Москве. Не встретились. Разминулись, может быть, даже возле Манежа. Ты приехал в Алма-Ату. Меня притащил сюда, на край света, мой муж. Жили рядом. Сколько раз я водила сына в детский сад мимо твоего дома. Дети, наверное, учатся в одной школе. А вот ни разу не встретились. А тут я заболела. Меня смутил твой грустный задумчивый взгляд.

Болезнь благодарить нельзя. Но я благодарю судьбу, что подарила мне тебя. Подарила скупо, скромно – несколько бесед в твоём кабинете, одну операцию и нечастые обходы больных.

Но какой важный для меня подарок!

И как печально и горько мне от мысли, что наши дороги сошлись на мгновение по касательной, чтобы, оставив мне звёзды и слёзы, разойтись навсегда...

Это жизнь наша, Ванечка.

Наверное, я уеду, так и не увидев тебя. На чай ты ко мне не придёшь. (Эта моя иллюзия ещё держится во мне). Ты уезжаешь.

Не знаю, как тебе передать книгу и письмо. Я очень хочу, чтобы ты его прочитал внимательно, понял меня и не спешил судить. Я люблю тебя! Разве я в этом виновата? Я теперь понимаю, как неудобно быть эмоциональным человеком. Все болезни от нервов. Может, стоит позавидовать мужчинам. Им эти слёзки неведомы. Вот к чему приводят разговоры о стимуле. Теперь ты всё знаешь. С трепетом и робостью пишу тебе стихи. Буду счастлива, если они тебе хоть немножко понравятся…

…Вот и все. Целую. Я».

Я часто писала письма, но никогда их не отправляла. Какие-то потом уничтожала, какие-то терялись среди бумаг. Все письма к моему любимому доктору сохранились. Я понимала, что нельзя это ему отсылать, отдавать. Это ведь сразу бы приобрело пошлый оттенок: записочки пишут только нервически неуравновешенные особы. Теперь, через более чем двадцать лет, я их нашла и мне самой неловко их читать. Нет, постыдного тут ничего нет, но мой настрой сейчас совсем иной. Я, например, не вижу в них искренности. Хотя тогда я писала всё от души. Значит, чувства не были глубокими. Я хваталась за соломинку, и плыла по течению, стараясь не утонуть. И выжить. А почему он должен был их воспринимать с той же глупостью, с какой я их писала? Тем паче, что он вращался в ином жизненном круге. Это письмо – самое серьезное, я его уже вложила в конверт и запечатала, а вместо адреса написала: «И.П.». Наверное, собиралась отнести ему в кабинет…

Но теперь, через много лет, хотелось бы узнать о моём знаковом человеке: как он живёт, как сложилась его жизнь и карьера. И я ни на йоту не умаляю его значения в моей жизни. Это он меня тогда спас от неминуемой смерти. Я буду вечно Вам благодарна, мой милый и любимый доктор, Иван Павлович Корсан. Ваша Катя Москвина.

...Ты не идёшь. Ты есть. Я думаю о тебе! Остальное ничего не значит. Только желаю большего. Ты сам сказал, что, хотя я маленькая, мне надо большую любовь…».

И было видение патриарху Абраму...

Явился ему ангел Господень и сказал,

чтобы вместо сына своего Данила принёс

он в жертву одного из баранов из своего стада.

– Не стану я тебе верить, – сказал Абрам. –

Сам Господь повелел мне принести ему в

жертву моего сына. Если Бог передумал,

пусть сам мне скажет...

Но и мне виделся сон. Разверзлись небеса, хлынул яркий свет на землю. И слышится голос:

– Такое солнце – опасно...

И тогда разверзлись небеса, хлынул

свет на землю и Абрам услышал веление Господа:

– Возьми овна и отдай в жертвенник.

И патриарх Абрам взял лучшего барана

из своего стада и, совершив всесожжение,

зарыл его прах на горе, под которой покоились его предки.

И в тот же миг темень накрыла Землю. А я подумала, что настал конец Свету. Но тот же голос спросил меня:

– Готова ли ты предстать передо мной? А твои люди? Не боитесь ли вы принести мне свою правду? И всегда ли правда каждого равна абсолютной истине?

Отправил Господь меня подумать...

Шкура того овна оказалась нетленной, и проезжающий мимо на своей золотой колеснице пророк Илья, взял с собой священное руно. И во второй день месяца августа потряс это руно над всеми реками земными.

– Всё, в воду ступать теперь нельзя, судороги будут поражать тех, кто осмелится нарушить мои слова. Пусть воды отдыхают, копят память земную, чтобы не иссякли образы близких навечно...

Крепко задумалась я на берегу великой реки Памяти-и-Забвения... Вспоминала и вспоминала всех, кто был до меня, кто шёл и идёт рядом со мной... Отчего-то не очень хотелось думать о тех, что придут. Но то, что они не должны забывать – это очевидно. Только тогда они смогут узнать истину этой жизни...

А сама я? Готова ли? Что есть правда каждого? И какова она, абсолютная истина?..

Раскинул руно Илья на горе меловой. Понравился ему запах чабреца, богородской травы, сказал пророк:

– А это руно нетленное пусть лежит вечно здесь, на горе. Местность сия будет моим прибежищем во дни нелёгкие.