Иван Панкеев - Копья летящего тень

Вот это-то меня и останавливало.

Обычно я стараюсь улизнуть из палаты, когда начинается «богослужение», тем более, что две другие женщины, лежавшие рядом, тоже пытались бормотать что-то. Если же мне не удается улизнуть, я просто отворачиваюсь к окну и… давлюсь от смеха! Меня веселит та серьезность, с которой эти бесконечно далекие от какого-то ни было Бога бабы выторговывают себе сиюминутные земные блага.

Хорошо, что Бог не слышит их!

Однажды, уловив мой приглушенный смех, Анфиса Степановна строго сказала:

— Небось не крещеная, а?

И она пустилась в длинные, бессмысленные рассуждения.

В больнице все звали ее Бабкой, хотя она была вовсе и не старая. Два-три платка, надвинутые на глаза, один ниже другого, валенки, ворох одежды, поверх которой всегда надевался синий больничный халат; грубый, сиплый голос, маленькие, бегающие глазки. Несмотря на худобу, лицо ее было оплывшим, а сероватая, бугристая кожа и дряблые, бесцветные губы говорили о ранней и хищнической растрате сил.

Я пристально смотрела на нее. Я знала, что жить ей осталось совсем недолго, и я не понимала, откуда у меня это знание. Но я знала это наверняка.

— Ну, говори, крещеная ты или нет? — с угрозой повторила Бабка. Лежащие на кроватях женщины с любопытством уставились на меня.

Я вступаю с ними в разговор только в случае крайней необходимости, и у меня нет никаких сомнений в том, что они считают меня придурковатой. Мало ли придурковатых студенток, болеющих туберкулезом? Сколько угодно! Они презрительно смотрят на мои изношенные тапочки, заштопанные носки, облупленную по краям эмалированную кружку, скромные передачи, которые мне приносит мать. Они понимают, что я бедная, они уверены в том, что мой отец — беспросветный алкоголик, сомневаются в том, что какой-то парень может на меня «клюнуть».

Меня крестили, когда мне было три года, но у меня не осталось никаких впечатлений об этом, словно этого никогда и не было. Меня крестили по настоянию бабушки со стороны матери, хотя я совершенно не помню, чтобы она сама когда-нибудь молилась или ходила в церковь. Помню опрятное ситцевое платье, доходящее почти до пят, такой же длинный ситцевый передник, запах клубники, выскобленные добела некрашеные полы, пестрые занавески, отделяющие маленькую комнатушку от зала, гору подушек с такими же пестрыми наволочками на железной кровати… Лицо у бабушки было темным, строгим, неулыбчивым; зачесанные назад темные волосы были заплетены в тощую косицу и уложены на затылке, и даже в старости тело ее было гибким и подвижным.

У этой бабушки по имени Фекла было восемь детей, в живых осталось только двое. Может быть, поэтому она меня и окрестила?

В своей жизни я была в церкви трижды.

Первый раз — когда меня крестили.

Второй раз это произошло в сырой февральский день в Риге: спасаясь от пронизывающего насквозь ветра и мокрого снега, я забежала в польский костел. Шла служба, людей было столько, что я с трудом протиснулась от двери к горящим в боковой нише свечам, чтобы хоть немного согреться. Какая-то пожилая полька протянула мне молитвенник; у этой женщины было доброе, приветливое лицо, но молитвенник я не взяла — и не потому, что не понимала по-польски. Находясь в гуще людей и согреваясь от их тел, от их дыхания и жара свечей, я вдруг почувствовала острое желание вырваться наружу, снова очутиться на колючем, насквозь пронизывающем, сыром ветру.

Мне невыносим церковный смрад! Смрад униженности и раболепия. И я не имею ничего общего с тем Богом, который требует от меня беспрекословного следования Его заветам. Я вообще сомневаюсь в том, что это Бог. Пустая оболочка той или иной религиозной догматики. Коллективные молитвы? В этом есть что-то ужасно непристойное!

В третий раз я попала в церковь в Белгороде на исходе лета, во время проливного дождя. Я шла от вокзала к центру, рассеянно глядя на витрины магазинов и киосков. В этом городе мне предстояло пробыть всего несколько часов. Рано утром я вышла из поезда, прибывшего с Украины, и первым делом пересчитала оставшиеся деньги. Купоны можно было обменять в киоске на рубли, но всей суммы едва хватило бы на то, чтобы сдать вещи в камеру хранения, посетить платный туалет и купить пару булочек.

Туалет — на вид не такой чистый, чтобы платить за это деньги — я решила не посещать и направилась через железнодорожный мост к Северному Донцу, на берегу которого росло достаточно много кустов, а у самой воды стояла скамейка. Справив нужду, умывшись и пожевав только что купленную булочку, я расстелила на траве ветровку и легла на спину. Мне всегда нравилось смотреть на облака, даже в пасмурный день. Река в этом месте была очень широкой, на берегу валялись большие серые ракушки от речных устриц, поблизости бродили две собаки. Съев остатки моего скудного завтрака, они принялись играть, носиться по берегу, иногда пробегая совсем близко и покусывая меня за ноги. У одной из собак между задними ногами была огромная опухоль. Возможно, это был рак яичек, в лучшем случае — до предела разросшаяся киста. Эта опухоль очень мешала псу, но, судя по его резвости, не вызывала боли. Собака, конечно же, не догадывалась, что дни ее сочтены.

Я чувствовала себя очень сильной и свежей, почти целый месяц я купалась в море и ела грецкие орехи — и видеть чужие страдания для меня было просто невыносимо. Эту собаку необходимо было безотлагательно прооперировать! Но я знала, что эта дворняга никому не нужна, что она ничья, сама по себе…

Небо плотно затягивало облаками, начинался дождь. Я сидела на берегу совершенно неподвижно, словно вросший в землю булыжник, и напряженно думала или, вернее, прислушивалась к чему-то… Да, этот пес подавал мне сигналы бедствия!

Я видела перед собой огромную, отвратительную опухоль. Это была киста, до предела наполненная жидкостью. Она заполняла собой все пространство, от горизонта до горизонта, она поглотила без остатка красивую, чистую речку Северный Донец, она грозила уничтожить и меня… И я почувствовала гнев! Я вся дрожала от клокочущей во мне силы. Я вступила в изнурительную борьбу — и эта борьба приносила мне радость… Очнулась я от своего собственного крика. Я лежала на мокрой траве, у самой воды, мои волосы были мокрыми от дождя. Рядом со мной лежала собака. Белая, с желтыми подпалинами, ничем не примечательная дворняга. И в полуметре от ее задних ног валялся окровавленный, размером почти с футбольный мяч, сгусток. При виде него меня чуть не стошнило. Нижняя часть туловища пса была совершенно нормальной и совсем не кровоточила, бока его мерно поднимались и опускались от ровного дыханья. Зачерпнув в устричную раковину воды, я поднесла его к носу собаки. Пес жадно, с благодарностью вылизал раковину.