Иван Панкеев - Копья летящего тень

Это был очень рискованный поступок с моей стороны, потому что, устанавливая непосредственную связь с космосом, я ставила себя в зависимость от него, лишала себя права быть обычным, нормальным человеком, «таким, как все». И еще: я рисковала навсегда затеряться в пустом пространстве, никогда больше не вернуться на землю.

И до меня долетел еле уловимый ответный сигнал. Космос ответил мне! И этот ответ оказался совершенно неожиданным для меня: я никогда никого больше не полюблю…

Я была в полном недоумении. Какое отношение это имело к трагедии Лены-Анели и тем душераздирающим крикам, которые в очередной раз донеслись до меня?

И тут я почувствовала, что кроме нас двоих в палате есть кто-то еще. Мне стало не по себе, хотя это было только предчувствие. Внимательно всмотревшись в полумрак и убедившись, что опасения мои напрасны, я закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на внутреннем состоянии Лены-Анели. Но что-то упорно мешало мне. И когда я наконец отпустила ее руку, я увидела совершенно другие картины — во всей их пугающей отчетливости. В одном из глухих переулков четверо подонков избивали железными прутьями Женю Южанина. Это он так душераздирающе кричал, но никто не приходил к нему на помощь. А Лена — о, как ненавистно мне это имя! — в это время видела эротические сны с отголосками еще не остывших чувственных прикосновений.

— Дура, — сама того не замечая, сказала я вслух. — Надо было оставить его ночевать!

Теперь я поняла, что означал посланный мне из космоса сигнал: я должна была сделать выбор — здесь, в реанимационной, в этот краткий миг! Выбор между Леной-Анель и Женей Южаниным. Двоим сразу я была не в силах помочь. И к тому же… нет, не имело смысла скрывать это от самой себя: я была мстительной! Я же пообещала, что не стану помогать ему, когда он вылезет из постели этой шлюховидной деканской дочки и отправится к себе домой! И вот теперь, в данный момент, какие-то уличные подонки отбивают ему почки… Все это отвратительно, но я не стану помогать ему! Пусть ищет помощи у этой… как ее там зовут… Нет, не хочу даже произносить это мерзкое имя!

Во мне клокотала такая злоба, что ею можно было отравить полмира. И я не только не стыдилась ее, я радовалась тому, что во мне горит этот адский огонь. Долетающие до меня душераздирающие крики становились все тише и тише, переходя в булькающий хрип…

Я очнулась, услышав свой собственный, высокомерно-презрительный смех. Да, в моей жизни больше не будет ни одной любви!

Чего же во мне больше, добра или зла?

Слово «добро» я всегда произношу с каким-то стеснением, словно стыдясь чего-то. В это слове есть что-то двусмысленное и сомнительное. Ведь именно лозунг добра — или даже Добра — по отношению к кому-то или чему-то начертан на знамени любой инквизиции… В христовых проповедях Добра звучит мотив осуждения еретиков — тех, кто не следует этим проповедям.

Добро и зло не могут существовать друг без друга. В мире абсолютного добра не существовало бы самой категории «добра». Вкушение от запретного плода, акт познания — это та крупица зла, которая придает жизни осмысленность. Нет «злых» и «добрых» поступков, и мерилом всему служит наше стремление к истине.

Держа Лену-Анель за руку, я мысленно приказываю ей, снова и снова: «Забудь, забудь, забудь…»

Труднее всего вычеркнуть из ее памяти то, что произошло в подвале, вычеркнуть хотя бы на время, чтобы в ее воспоминаниях накопился какой-то положительный запас.

«Забудь, забудь, забудь…»

Кажется, мне это удается. Выражение ее лица уже не такое страдальческое. И внезапно из ее подсознания до меня доносится музыка — тихая-тихая, словно вздох на ее все еще мертвенно-бледных губах…

Издалека, через сиреневые, влажные от дождя сады неслись эти звоны… Звоны! Ветер подхватил капли дождя и швырнул их с размаху в висящий под облаками колокол, а ласточки, пролетая мимо, пронзительно кричали о таящемся за облаками солнце. Начинался день, и тысячи маленьких ручейков вливали в него свои переливы и отсветы. Начиналась жизнь!.. Возгласы, вихрь всех оркестровых инструментов, и над всем этим — мерные колокольные удары. Шаги судьбы, ведущие в неизвестность, поступь души, выплавленная из хаоса переживаний усилием воли… Сознание краткости жизни и тщетности многих усилий, сознание каждодневного героизма того, кто продолжает идти дальше, наверх, к висящему под облаками колоколу… Так тяжек путь, так сбивчиво дыханье, так велико напряжение чувств идущего…

В два часа ночи я подошла к заброшенному погребу. Ночь была безлунной, и я наощупь спустилась вниз по замшелым ступеням. Я понимала, что это опасно, но мне хотелось испытать свои силы, узнать, на что я способна.

Внизу была небольшая земляная площадка — и еще одна лестница, более короткая, ведущая собственно в подвал. Запах курева говорил мне о том, что там, под землей, люди. Впрочем, я и так была уверена, что это притон наркоманов. Мне важно было застать тех, восьмерых…

Внезапно мне ударил в глаза яркий свет. Кто-то направил мне в лицо фонарик. Метнувшись в сторону, я увидела долговязого мужчину из соседнего корпуса. Он преградил мне дорогу. Лицо его было мрачным и свирепым.

Я пристально посмотрела ему в глаза, и он отступил, глухо рыча что-то, словно сторожевой пес, которому не позволили порвать брюки непрошеному гостю. Спустившись по второй лестнице, я увидела примерно дюжину сидящих и лежащих мужчин. Мой взгляд сразу остановился на фигуре, пристроившейся на куче старых ватников и больничного тряпья. Бабка! Из-под фланелевого халата у нее торчал край ночной рубашки, одна нога заголилась почти до бедра и казалась безобразно дряблой и пухлой в мерцающем свете двух свечей.

На земляном полу валялись шприцы.

Почти у самых моих ног, на деревянном ящике сидел Горбун — он отреагировал первый. Своими цепкими обезьяньими руками он схватил меня за щиколотку и захихикал. Потом резко привстал, торопливым, воровским движением провел по моей ноге своей влажно-холодной лапой и снова захихикал. Не сказав ни слова, я ударила его ногой в лицо.

Мужчины закопошились, поднялись, окружили меня со всех сторон. Вид у них был угрожающим. У меня не было никаких сомнений в их намерениях. И, ощутив в себе первую волну ярости, я радостно засмеялась: громко, дерзко, вызывающе. Некоторые попятились назад, у одного блеснула в руке финка. Воспользовавшись мигом замешательства, я метнулась к ступеням, толкнув на ходу стоявшего там верзилу, и теперь за спиной у меня никого не было. Я сказала:

— Вы получите сполна за то, что изнасиловали ее. А теперь разбудите Бабку, и пусть она всем вам отпустит грехи!