Иван Панкеев - Копья летящего тень

Белое, ровное, сверкающее на солнце пространство. Снег, безмолвие, пустота. Снег… Дэвид Бэст любил снег. Любил состояние снежной меланхолии — меланхолии бездействия. Следы на снегу, голос снега, манящий в пустоту, в тишину. Снег! Совершенная, абсолютная красота, вызывающая удивление, облегчающая идущему переход к неподвижности. Белые цветы тишины.

Дэвид Бэст втайне подозревал, что любовь к снегу он унаследовал от какого-то своего скандинавского предка, возможно, какого-то викинга, изнасиловавшего первую попавшуюся шотландскую девушку… Иначе откуда у него такая ослепительная северная внешность? Он был чем-то похож на Ингер, их часто принимали за брата и сестру. А какие красивые у них могут быть дети!

Снег, белые цветы смерти, манящие, как голос сирен, разрушающие самое главное, что привязывает идущего к жизни — надежду. И тогда исчезнут даже следы на снегу, исчезнет голос идущего, сливаясь с безмолвием…

«Несомненно, во мне есть что-то от викинга, — с гордостью подумал Дэвид Бэст. — Я совершенно не боюсь холода, не боюсь одиночества, не боюсь, черт возьми, провалиться под лед на этой русской реке… Викинги были совершенно свободны в выборе между жизнью и смертью…»

Размышляя так, Дэвид Бэст продолжал бодро шагать по толстому льду. Он был уже на середине реки. Теперь он заметил, что он не один в этой снежной пустыне. Ближе к левому берегу, где река была мельче, на льду чернели неподвижные точки. В некоторых местах были целые скопления неподвижно сидящих фигур, лед напоминал облепленную мухами липучку.

Рыбаки в заиндевелых, негнущихся тулупах и огромных валенках сидели на своих деревянных сундучках возле пробуравленных во льду отверстий. Они могли сидеть так часами, совершенно неподвижно, лишь изредка разминая затекшие ноги и прикладываясь к горлышку «Российской».

Интересно, ловилось у них что-нибудь или нет? Мысленно прикинув расстояние, оставшееся до берега, Дэвид Бэст свернул в сторону и взял курс на самое многолюдное сборище.

На него никто не обращал никакого внимания. Мало ли молодых шалопаев шляется от нечего делать по льду!

Рыбаки продолжали неподвижно сидеть, каждый возле своей проруби, изредка обмениваясь ничего не значащими для Дэвида репликами. Грубые, обветренные лица, красные и сизые носы, брезентовые капюшоны. У некоторых в полиэтиленовых пакетах поблескивала мелкая рыбешка.

«Дураки», — подумал Дэвид Бэст и уже направился к берегу, когда кто-то из рыбаков, издав триумфальный рев, вытащил на лед толстолобика длиной в руку. Все тут же вскочили со своих сундуков, бросились смотреть, и Дэвид Бэст, захваченный общим мужским азартом, тоже подошел, слившись с плотной толпой.

Яркое солнце, сверкающий снег, черная вода в проруби, прыгающая на леске здоровенная рыба… Матерясь от всей души, рыбаки хвалили улов, некоторые откупоривали зубами заветные бутылки. И тут лед треснул…

Продырявленный многочисленными прорубями, лед не выдержал веса двух дюжин воронежских рыбаков и одного приблудного шотландца. Моментально образовавшийся разлом утянул под воду восемь человек, в том числе и того, кому посчастливилось выловить здоровенного толстолобика. Толстолобик, с несвойственной его виду, поистине щучьей злобностью и коварством, рванулся, почувствовав воду, так, что леска, зацепившись за острый край льдины, оборвалась.

В первый момент Дэвид Бэст ничего не понял. Крики, матерная брань, обломки льдины, черная вода, тяжесть намокшего драпового пальто и армейских ботинок… «Неужели я тону? — с ужасом подумал он, тщетно пытаясь ухватиться за край льдины. — …Проклятая река! Проклятый город!.. Проклятая…»

Дэвид Бэст и в самом деле тонул. Тело его свело судорогой, и не столько от холода — к которому он был более чем чувствителен! — сколько от смертельного страха.

Дэвид Бэст, белокурый потомок викингов, совершенно не умел плавать!

— Ну, ты, — услышал он над самым своим ухом грубый, сиплый голос, — давай же руку… твою мать!

Кто-то с силой потащил его за воротник пальто, за рукав; чьи-то корявые ручищи выволокли его на лед, в рот ему тут же влили водки. Ощутив в горле спасительное тепло, Дэвид Бэст осмелился наконец пошевелиться. Он был жив! Он был спасен!

— Беги скорее домой! Чего разлегся! — рявкнул ему кто-то на ухо и для убедительности пнул в бок ногой. — Беги, твою мать, пока не окочурился!

Кое-как поднявшись, Дэвид Бэст пробормотал что-то в знак благодарности, от волнения не замечая, что говорит по-английски.

— А паренек-то, видать, с Риги, — глубокомысленно заметил пожилой, краснорожий рыбак. — Лопочет-то, лопочет себе… струхнул малость…

Все семеро искупавшихся, приняв тройную дозу спиртного, торопливо, насколько позволяла промокшая одежда, двигались к дамбе. Растерянно посмотрев им вслед, Дэвид Бэст направился к левому берегу. Теперь только Лилиан могла спасти его, ее дом был совсем рядом.

Хорошо, что он прихватил с собой фляжку с виски, иначе бы… Дэвид чувствовал, как холод подбирается к самому его сердцу. Он не просто замерз и весь дрожал, он, в некотором смысле, перестал быть самим собой. Он шел и шел, автоматически переставляя негнущиеся ноги, засунув в карманы руки в промокших рукавицах — шел туда, где ему, возможно, дадут сухую одежду и стакан горячего чая. А если Лилиан нет дома? Возвращаться в общежитие? Влезть в мокром, обледенелом пальто в переполненный троллейбус? На это ушло бы не меньше часа, а денег на такси у Дэвида при себе не было. И он шел и шел, и летящие навстречу снежинки облепляли его пальто и шапку-ушанку, делая его похожим на шатающееся средь бела дня привидение.

Наконец он подошел к ее дому, поднялся на третий этаж…

Лилиан была одна. За окном медленно танцевали в морозном воздухе крупные снежинки и падали, сверкая, на подоконники, на крыши, на деревья. Казалось, на мир снизошло какое-то чудо. И Лилиан хотелось просто сидеть без движения и слушать, как медленными шагами приходит в мир тишина, смотреть, как неспеша падает снег, и думать о чем-то далеком и прекрасном.

Поставив на рояль две свечи, Лилиан села в кресло, взяв на колени кошку. Она смотрела на быстро синеющее окно, на тени, пляшущие на стенах, в полумраке, и вместе с угасающим днем уходило из ее души все ненужное, шумливое, обыденное — и взамен приходило ощущение таинства. Музыка, одиночество, поэзия, далекая, уже не реальная для нее красота Дэвида Бэста — все это вдруг вспыхнуло ярким светом и разлилось ровным, спокойным звучанием. Мир был полон гармонии, мир был так прекрасен, что хотелось стать на колени и молиться…

Кто-то позвонил, сиамская кошка бросилась в прихожую, но Лилиан все еще сидела, будучи не в силах расстаться со своей тишиной. Наконец, неохотно поднявшись, она пошла открывать.