Юлия Аксенова - Морок

— Проснуться однажды утром — и обнаружить себя героем сказки… Как романтично, как чудесно! Но так ли уж хорошо жить в сказке? Теперь мы с вами сможем ответить — каждый по-своему — на этот вопрос. Недавно на наш остров пришла с запозданием всего на неделю настоящая рождественская сказка…

Виктор шагнул вперед. Нога неудержимо поехала вбок по раскатанному льду. Он непроизвольно взмахнул руками, стараясь удержать равновесие, но все-таки полетел вниз.

Он здорово приложился боком и, кажется, рассадил руку, упав удачно — на левую, свободную от микрофона. В первый момент Виктор, подняв глаза, увидел бесстрастный объектив камеры, по-прежнему направленный на него, и расхохотался, потому что автоматически представил свой ледовый пируэт со стороны.

— Оказывается, это и вправду опасно, — озабоченно сообщил он объективу.

Виктор приподнялся, но остался сидеть на заснеженном тротуаре: он совсем не был уверен, что с ребрами все в порядке, — и продолжал опираться на руку, чтобы не было видно крови, наверняка бегущей из ссадины.

— Гораздо опаснее, чем можно было бы предположить, сидя дома и любуясь из окна необычной красотой этого дня. Я сделал всего один шаг и превратился из пешехода в… — теперь Виктор позволил себе поморщиться от боли и досады, — по крайней мере, надеюсь, что не в пациента травматолога!

Опять слегка поморщившись, он поменял положение: сел на корточки, провел ладонью по мостовой.

— Итак, прелестный снег коварен, он прячет под собой беспощадный лед.

Всем своим видом показывая, что уже готов легко, как пружина, распрямиться во весь рост, Виктор безмятежно улыбнулся в камеру своей знаменитой, теплой и в меру ироничной, улыбкой:

— Будьте осторожны!

И махнул Гарри рукой с микрофоном:

— Все, хватит!

Гарри опустил камеру и аккуратно, глядя под ноги, направился к нему, но Виктор уже поднялся сам и, засунув микрофон в карман, отряхивал пальто.

— Ребра целы? — спросил Гарри.

Виктор сделал пару глубоких вдохов.

— Вполне. Рука вот только…

Посмотрел. Кровь медленно заливала широкую ссадину на ладони. Виктор наклонился и, зачерпнув чистого снега, потер ранку, чтобы удалить грязь.

— Жалко! — посетовал Гарри. — Через два дня — к нашему эфиру — все растает, твои фортели будут неактуальны.

— Пригодится, — возразил Виктор, — такие впечатления долго не забудутся. И вспоминать станут с удовольствием, кроме сильно пострадавших, конечно. Мол, эка что мы пережили! А впрочем… Отдай сейчас в новости. Ты прав: дорога ложка к обеду .

Оба засмеялись: они любили эту русскую поговорку, так подходившую для горячих тем, даже теперь, когда в роли горячего обеда выступали снег и лед.

— Кто на этот раз? — спросила Лена. — Как обычно: мальчик и девочка?

— Да. Мальчику было лет пять, а девочке — годика три. Я с ними алфавит разучивала. Почему-то латиницу. И знаю во сне точно, что это — их первые буквы. Я вчера с Малышкой английским занималась — наверное, поэтому. Представляешь, у девчоночки каникулы, а она все равно учиться рвется, сама, нравится ей!

— Ты «Евроньюс» утром смотрела?

Лена старается меня отвлекать от разговоров о детях. То ли считает, что меня эти мысли расстраивают, то ли вообще опасается за мою психику: мол, как бы не развилась идея фикс. Она совсем не права. Совсем не права, но я не в силах переубедить ее.

— Нет. Опять проспала, — ответила я, испытывая стыд за свою леность и нерадивость, проступающие особенно заметно рядом с Ленкиным энтузиазмом.

— Зря! Они сегодня такие прикольные репортажи показывали.

— Ну, какие? — улыбнулась я.

Глядя на Лену, невозможно не улыбаться: из нее просто брызжут энергия и готовность радоваться жизни. У нее тоже все наперекосяк, но она не превращается в сопливую даму печального образа вроде меня.

— Я тоже видела. Правда, забавно!

Вошла Танюшка. Танюшка совсем молоденькая, в отличие от нас с Земляникиной, старых кочережек; только институт закончила. У нее есть почти любимый будущий муж и будущий, но уже очень явственно существующий ребенок. Она светла и гармонична, весела и полна любви — аж через край. Тем не менее общение с Татьяной дается мне с некоторым усилием.

Я слишком сильно чувствую все, что происходит в ее теле. Это сродни дежавю. Мне кажется, что я знаю каждое ощущение. Когда Татьяна жалуется на какие-нибудь неудобства, я с трудом прикусываю язык, чтобы удержаться от совета. Что скрывать от самой себя: мне этого остро не хватает — рожать детей. Но рожать несчастливую безотцовщину — нет… Нет, нет, это не обсуждается! Что приятно: как правило, я не ошибаюсь в своих невысказанных советах и прогнозах. Может, бросить мне все свои дипломы в унитаз и выучиться на акушерку?..

— Привет, Танюш! Ну, давайте, девчонки, рассказывайте, что вам такого интересного по телевизору показали.

— Да это так не расскажешь: это надо было видеть!

— Ленка, поганка, прекрати меня поддразнивать!

— Да нет, правда, там… ничего особенного. В Европе сильные снегопады и нулевая температура, так что гололед страшенный. Они просто снимали, как люди на льду падают.

— Лена, ну прикол же не в том, что обычные люди, прохожие. Представляешь… — Таня обернулась ко мне, и я решила, что пора вылезать из насиженного кресла, уступая это почетное место ей. — Сиди, сиди, я еще не устала!.. Ну вот, представь: человек, например, посыпает тротуар песком, но идет при этом спиной вперед — и сам же падает.

Я хмыкнула:

— Это, наверное, постановочные съемки.

— Нет, — горячо возразила Земляникина. — Видно, что нет. Они просто не знают, как со льдом обходиться надо. У дворника нет сноровки песок сыпать, лопатой орудовать. А еще там было… помнишь, Тань?.. как корреспондент шлепнулся? Он рассказывает что-то очень серьезно — про снег, про зимнюю сказку; медленно идет вперед. Улица вся заснеженная, такая умиротворяющая обстановка. И вдруг — раз! Он сильно ударился, плашмя, но виду не подал, улыбнулся… Он высокий еще, ему падать было далеко…

Я ясно представила себе стремительное падение с высоты, ну, хотя бы моего чуть выше среднего роста, и меня передернуло.

— Да, девочки, — сказала я, стараясь удержать на лице легкую ухмылочку. — Представляете, вот так жить? Грохнулся оземь, треснулся со всего маху, а дальше улыбайся как можно более естественно и делай вид, что тебе не больно, что так и было задумано.

— Брось, это не жизнь, это только работа.

Я промолчала: и без того слишком увлеклась! Еще немного — и примусь жаловаться, и сама поверю, что несчастнее меня никого нет на свете.

Я не стыжусь прилюдно плакать, но жаловаться ненавижу. Это все равно что публично раздеваться, приговаривая: «Посмотрите, какая я бедная, вот у меня и бельишко драненькое…»