Светлана Полякова - Агни Парфене

Мальчишка этот Канатопову покоя не давал.

Глаза. Видно же, как он боится. Губы шевелятся в почти беззвучной молитве. Только — обрывками: «На аспида и василиска наступиши». Это они с Коллекционером Аспид и Василиск. Канатопов едва заметно усмехнулся — и кто есть кто? Только — хоть и глаза у мальчишки перепуганные, шальные, видно — ему, несмотря даже на свою веру в то, что он с Христом возлюбленным наконец увидится, страшно, так страшно умирать, что страх в глазах не помещается, выплескивается… Несмотря на вот этот страх — Канатопов мог поклясться, ни за что он живым эту доску не отдаст. Так и будет прижимать к груди, и — жизнь отдаст. За доску крашеную. Она ему дороже всего на свете. Даже — жизни.

А глаза-то какие — огромные, синие, и ресницы — на щеках лежат, когда мальчишка глаза прикрывает. Да и лицом бел, черты — правильные, глаз от такой красоты не оторвать.

Канатопов даже испытал какие-то нехорошие ощущения — жалко ему стало, что юный монашек не женщина. Красив, как девка.

И чтобы побороть «движения телесные», он особенно хмуро на паренька смотрел или вообще глаза отводил — да только притягивали его глаза эти лучистые и стройная фигурка…

А губы мальчика все шептали — не останавливаясь, неслышно, теперь на языке непонятном, тягучем, красивом: «Агни Парфене», — и про деспотов что-то, это Канатопов понял, а при чем тут деспоты? Или — намекает на них двоих, что они-де тираны, они — деспоты?

Канатопов усмехнулся — пускай говорит, пока говорится. Скоро — будет немым как рыба. И Бог не спасет…

И старый монах уловил этот страх, повернулся, посмотрел на мальчишку с жалостью, проговорил — тихо, но слова так четко произнес, что Канатопов услышал:

— Не бойся, вспомни слова апостола: «Когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворенный, вечный».

— Не за себя я, — покраснел мальчик. — Я за…

Ресницы взмахнули, он — взглядом выдал, за что боится. За доску, которую к груди прижимает.

Канатопов не выдержал, коротко и зло рассмеялся. Что за люди — им о себе надобно беспокоиться… Или — так глупы, что не понимают?

— Некоторым не смерти надо бояться… вечности, — уловив его усмешку, проговорил старик и посмотрел не на него — мимо, туда, где серое небо соединялось с землей, покрытой снегом.

От этих слов, адресованных ему, Канатопову стало отчего-то неспокойно. И старик — уловил это движение, едва заметно усмехнулся, грустно, с жалостью посмотрел на Канатопова.

— Обманутый он, Господи, — прошептали губы. — Ты его прости. Они обмануты. Сердце не из камня. Просто — обманули.

«Черт дернул сюда ехать», — подумал Канатопов, отводя глаза от этого лика, точно из камня высеченного. Уходя от этих слов, проникающих почему-то в самое сердце. «Обманули». Кто обманул? И — ярость поднялась в душе, как огонь запылала, пытаясь попалить в нем отзвук живящих слов.

— Это вы народ обманываете сказками своими, — пробормотал он, удивляясь, что слова не уходят, напротив — укрепляются, и огонь ничего поделать не может. Обманули.

Перед глазами возникла картина — огонь, который в нем, вырывается наружу, и — вот горит величественный, сумрачный храм. Стены рушатся. И он, Канатопов, смеется и плачет, и сам не может понять, почему в его сердце такие разные чувства? С одной стороны — точно он освобождается, как Прометей, а с другой — закрывает сам двери, а двери — железные, отворить будет трудно. И — зависит все сейчас именно от него.

Нельзя. Он не должен.

Он же помнит: «В словах Бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут». Кто это сказал — он не помнит. Однажды он прочитал эти слова, и — они ударили его в самое сердце. Он был беден. Отец и мать ходили постоянно в церковь, отдавали последнее нищим и попам. А ему говорили — так Бог велел. Но почему тогда этот Бог не велел им стать богатыми, как хозяева огромного дома на Немецкой? Да те и в Бога ни в какого не верили.

И — когда он прочитал, то — понял. Все это — из-за Него. Это Он уготовил ему жалкую участь. И обида снова вспыхнула в груди, жестокая, сжигающая все вокруг — и этот монастырь тоже.

Прямо перед их праздником. Завтра — Христос рождается, славьте… Вот они и прославят.

Он усмехнулся. «Будет Тебе, Господи, такая слава — до небес подымется».

Экспедиция их в этот отдаленный монастырь, подлежащий закрытию, была вообще особенно трудная. Зачем-то позволили этому столичному хлыщу присутствовать при «списании и уничтожении». Вот и задержались, потому как — просто доски эти, как всегда, порубить да на дрова пустить — из-за хлыща не получалось. Он долго, с прищуром, рассматривал иконы, вертел в руках, и — почти все отдельно складывал. Ничего против не скажешь, поскольку — друг-приятель Главного. Все, что скажет, велено выполнять неукоснительно. Раз говорит — наследие, искусство, — пускай собирает. Непонятно откуда мысль пришла: еще хуже. Были они объектом поклонения, станут объектом поглазения. Будут зеваки ходить, разглядывать. Унижение.