Людвиг Павельчик - Тропами ада

Вот и незнакомка, бывшая этой ночью моей безмолвной собеседницей, поднялась с поросшей мхом скамейки, не оставив, как и можно было ожидать, никакого отпечатка на природной желто-зеленой, как сегодняшняя луна, губке; и последняя не пометила влажным пятном ее чудесное светло-серое платье, что меня уже совершенно не удивило. Чуть покачивая бедрами, женщина медленно пошла в противоположную от дома сторону, в направлении проложенной мною недавно ведущей к реке тропинки и, не оборачиваясь более, скрылась в ее темноте. Я не знал, зачем она пошла на берег в довольно промозглую майскую ночь, что надеялась она найти у черной реки или от кого скрыться в густом мраке, но что-то подсказывало мне, что, по крайней мере, купание точно не было ее целью. А, быть может, она и есть та самая русалка, что использовала лежащий на берегу камень в качестве трона, с которого она производила надзор за вверенным ей ее отцом, королем глубин, участком водного пространства и откуда пела свои протяжно-жалобные русалочьи песни? Или, по желанию, начитывала стонущим речитативом свои подводные молитвы…

Тоже мне, сказочник… Русалка, в силу наличия рыбьего хвоста, натурально не могла бы развлекаться прогулками по нашему с Кристианой саду, надзор за которым в ее полномочия, полагаю, не входил.

Я по привычке паясничал и балагурил, доказывая самому себе, как легко и безболезненно я воспринимаю разворачивающиеся вокруг меня любые невероятные события, пусть даже и с явно дьявольским душком. Если именно этого так страшились аборигены, то их ужас перед этим домом был крайне преувеличен. По моему мнению, пара-тройка бессонных ночей вкупе с созерцанием столь прелестных персонажей не должны были вызывать подобные неадекватные реакции взрослых людей, не обремененных теперь уже нежной наивностью детства. Истории, подходящие для вразумления и подчинения собственной воле до поры неразумных, грезивших волшебными сказками, отпрысков, были совершенно непригодны для суеверного закулисного перешептывания их родителей, которое, тем не менее, настойчиво практиковалось в этой сошедшей с ума деревне.

Я попытался уснуть, не решаясь все же до рассвета инспектировать помещения дома. Что бы там ни происходило и кто бы ни резвился внизу по ночам, меня это не касается и интересовать не должно. В познании эфирной и астральной составляющих вселенной я силен не был, а посему не стоило совать нос в мясорубку. Я жив и здоров, моя память пополняется новыми впечатлениями, которых я так жаждал, планируя покинуть город, и мой интерес к жизни вновь поднимает голову. Чего же мне еще надо? Понимание границы между дозволенным и запретным мне успешно привили еще за школьной партой и сейчас я намеревался этими знаниями воспольваться, оставаясь благоразумным.

Снова утро. Снова солнце и снова опротивевшие сомнения. И снова я, как нестабильный истерик, готов был все списать на сновидения, в худшем случае на мимолетные гипнагогические галлюцинации, возникающие на границе сна и бодрствования. Хотя ни одна деталь ночных происшествий не стерлась из моей памяти, безвозвратно проглоченная крепким сном, я снова и снова спрашивал себя, могло ли случившееся быть реальностью и пытался припомнить статистику сумасшествий, дебютировавших схожими с моими симптомами.

Нужно ли говорить, что осмотренная мною дверь в чердачное помещение не претерпела со времени предыдущего осмотра абсолютно никакой метаморфозы и по-прежнему производила впечатление намертво прикипевшей к своей раме? Замочная скважина была едва различима и вероятность того, что где-то существовал еще подходящий к ней ключ, была ничтожно малой.

Направляясь в библиотеку, что находилась в самом низу, неподалеку от комнаты с закрытым желтыми портьерами входом, где я, в день моего приезда, обнаружил записку хозяйки дома, я мимоходом заглянул на второй этаж, где пробыл ровно столько, чтобы убедиться в отсутствии каких-либо изменений, после чего продолжил свой путь.

Выбрав одну из книг – на сей раз это оказался "Sterbender Cato" авторства J.Ch. Gottsched – я неспеша вновь поднялся наверх, уже по пути с интересом перелистывая желтые, испещренные готическим шрифтом, страницы, обещавшие доставить мне в ближайшие несколько дней чистейшее удовольствие.

Отворяя дверь в мою комнату, я вдруг заметил на пыльном полу что-то, тускло блеснувшее. Нагнувшись, я поднял тонкой работы английскую булавку, исполненную из белого золота, что я определил сразу, ибо, в отличие от ботаники-энтомологии, в науках, обещавших денежный приток, я разбирался неплохо. Почтенный возраст вещицы также не вызывал сомнений – продолжительное время лишенный чистки металл успел настолько потускнеть, что использовать булавку в таком виде иначе как в качестве музейного экспоната было бы просто неловко. Сказать по правде, я вообще не очень-то понимаю, для чего нужны английские булавки. В моем представлении (подозреваю, несколько поверхностном) сей инструмент можно применять исключительно для вправления резинки в трусы, но, согласитесь, изготавливать его для этой цели из золота как-то несерьезно. Хотя, если вспомнить бриллиантовые блохоловки французских аристократок, то можно предполагать, что и рубиновые палочки для чистки ушей, равно как палладиевые противозачаточные спирали нашли бы горячий отклик в сердцах модниц.

Насчет трусов и резинок… Вряд ли человек, обронивший булавку под дверью моей комнаты приходил сюда для того, чтобы в тишине и покое посвятить себя этому нехитрому занятию, а это значит, что древняя застежка германцев могла применяться и для других целей, кроме вышеозначенной. В моей же ситуации это лишь доказывало, что шаги и шорохи у моей двери не были галлюцинацией, что меня отчасти успокоило.

Покрутив в руках булавку, я и ее добавил в мою экзотическую коллекцию, помещавшуяся в резной шкатулке на дне саквояжа, сомневаясь, что ее законный владелец когда-либо предъявит мне свои права на пропажу.

Подводя черту в своих размышлениях по поводу прошедшей ночи, ознаменовавшейся столь неординарными событиями, я решил до поры не делиться ими ни с кем, в том числе и с Гретой, сколь бы рассудительной и способной разделить чужие переживания она ни казалась. Это могло бы побудить ее возобновить свои уговоры на переезд, от мысли о котором я сейчас был далек, как никогда ранее. Что-то определенно изменилось во мне этой ночью, что-то неуловимое, но сильное владело моим разумом и, в еще большей степени, моими чувствами. Незнакомка, виденная мной в саду, была теперь частью меня, если и не став еще королевой моей души, то будучи близка к этому. Я многое отдал бы за одну только возможность прикоснуться к ее коже, ее волосам, почувствовать пальцами тонкое сукно ее серого платья. Я искренне надеялся, что наша встреча не была последней, и был готов ночи напролет бодрствовать, чтобы случайно не пропустить ее следующего визита в мой сад, мою жизнь и мое сердце, где для нее отныне и навсегда было зарезервировано место.